среда, 19 марта 2014 г.

Сергей Павлович. "РОЖДЕННЫЙ В СССР, или ОДИН ДЕНЬ ИЗ СЕРЕЖКИНОГО ДЕТСТВА".

- Вставай, сынок! Вставай, уже шесть часов! – слышу сквозь сон добрый мамин голос. Но вставать не хочется, и я переворачиваюсь на бок лицом к стене. Вдруг неожиданно загорается свет в комнате, заставляя уткнуться в подушку. - Сережка, поднимайся! Тренировку проспишь, моя золотая сорвиголова! – мама наклоняется надо мной, и ее ласковые руки скользят по моим волосам. Я сажусь на край кровати, смотрю на спящую младшую сестру, которой свет нипочем, затем перевожу взгляд на висящий напротив портрет С. Есенина и начинаю одеваться.

Да, сегодня вторник, и тренировка по плаванию с утра, поэтому надо делать все быстро – умываться, пить чай, по темной холодной улице бежать на автобусную остановку и к семи часам быть во Дворце спорта «Энергия». Я занимаюсь плаванием с шести лет и уже достиг определенных успехов, имея второй юношеский разряд. Сегодня тренировка прошла хорошо, сорок пять минут пролетели быстро, и я окончательно проснулся. На первом этаже, между женской и мужской раздевалками, стоял автомат газированной воды. Каждый раз после тренировки мы с пацанами обязательно пили здесь газировку, причем устраивали себе и двойные, и тройные сиропы. Изрядно пахнувшие хлоркой, с воспаленными красными глазами, мы облепляли автомат, и начиналось самое интересное! Пашка Смелов опускал в прорезь для монет три копейки с маленькой просверленной дырочкой, в которую была продета прочная нитка. Реле срабатывало, стакан начинался наполняться газировкой с сиропом. А Пашка аккуратно за ниточку вытаскивал монетку и снова запускал ее в таинственную внутренность аппарата. Мы забывались, начинали шуметь и визжать от восторга, а потом икать от выпитой воды, поскольку наши желудки после бассейна уже были полными. Если бы не вахтер Степаныч, который периодически нас гонял, веселью не было бы конца.

В то же время надо торопиться, я учусь в первую смену, и в восемь часов сорок пять минут начинается первый урок. Сегодня я не буду заходить домой, а сразу поеду в школу, ранец с учебниками и принадлежностями со мной.

На остановке я вглядываюсь вдаль, загадывая, чтобы автобус двадцать пятого маршрута был сегодня «ЛиАЗ». Эти новые теплые автобусы появились в городе совсем недавно, и я полюбил ездить в этих желтых «красавцах», особенно на переднем сидении со стороны водителя. Здесь было очень тепло, так как я сидел над передним колесом автобуса. Впервые водитель сам, по громкой связи, называл остановки. Здорово! Моя мечта сбылась, я поднялся по ступенькам в салон и подошел к аппарату продажи билетов. Опустил в приемник для денег пять копеек, крутонул валик и сам оторвал билет.

-«Улица Комсомольская», - раздался голос водителя. – Мне выходить. Вот и школа, моя любимая средняя школа номер два. Рядом со школой длинное пятиэтажное здание, на первом этаже которого располагается трест «Казахтранстехмонтаж». В тресте работает мой папа. На крыше здания большими красными буквами составлено «Народ и партия едины! Вперед к победе коммунизма!». Я который раз читаю и спрашиваю себя: «А когда он настанет, этот коммунизм?!»

Сегодня шесть уроков – это много! Но все терпимо, тем более я люблю учиться. Просто день сегодня тяжелый: после уроков надо нести на пункт приема макулатуру в зачет класса, потом сходить в магазин, сделать уроки на завтра, вечером поиграть с сестрой Ксюшкой. Да, но что поделать, ведь папа в командировке, а мама на работе.

После четвертого урока, на большой перемене стремглав мчусь вниз, в школьный буфет. Мама дала мне десять копеек, и сейчас я куплю свою любимую «дорожку» с повидлом и фруктовый кисель. М-м-м, вкуснятина!

Уже полчетвертого, тащим с Мишкой Золотаревым большую сумку со старыми газетами и журналами в пункт приема макулатуры. Мишка намного ниже меня, поэтому основная нагрузка ложится на мою ручку. Я злюсь, но молча несусь вперед. Пункт приема макулатуры – это простой строительный вагончик с двумя окнами, большим и маленьким. Нас встречает тетя Поля, которая знает по именам, наверное, все население города.

- А, это вы, ученые?! – Полина Ивановна начинает принимать связки газет и журналов, а потом взвешивает их. – Так, восемь шестьсот, дорогие мои! Записываю на 4 «в» сш. № 2, - сказала она и открыла журнал. – Скажите Валентине Петровне, что пока вы первые!

Последние слова мы практически не слышали, так как, освободившись от ноши, толкаясь, уже неслись по шумной мостовой.

Дома меня ждала приготовленная мамой брезентовая сумка с пустыми молочными бутылками. Иду в продовольственный магазин. Сегодня никаких денег не надо. Сдаю пустые бутылки: большие литровые по двадцать копеек, маленькие пол-литровые - по пятнадцать. У меня одной посуды на рубль сорок. Покупаю большую бутылку молока, бутылку сливок. Уйти из молочного отдела не тороплюсь, крышки на бутылках сверкают разноцветной фольгой, переливаются, и от этого становится тепло и весело. Вот зеленая крышечка – это кефир, белая – молоко, светло-малиновая – ряженка, белая в желтую полоску – сливки… В хлебном отделе покупаю булку «темного» за шестнадцать копеек и приятно осознаю, что у меня еще осталось четырнадцать копеек. Стограммовое мороженое обеспечено, это которое без горки, но я оставляю эти деньги на воскресенье, мама разрешила. Ура!

Отдыхаю, готовлюсь делать уроки. Если честно, для меня это не проблема. Я учусь на «4» и «5», а за первые три класса имею похвальные грамоты за отличную учебу и примерное поведение. А вот аккуратно заправить перьевую ручку для письма чернилами – это проблема! Лишь бы Оксанка не увидела пузырек с чернилами, мама привела ее уже из садика, и она тут как тут. Правда, на случай кляксы у меня в каждой тетрадке по промокашке.

Мама уводит Ксюшу на кухню, у меня есть время почитать про индейцев, которыми я сейчас очень увлечен. Да что я, почти весь класс! Беру с полки томик Джеймса Фенимора Купера «Последний из могикан». Вот суровый и справедливый, смелый и благородный охотник и следопыт Натти Бампо встречается с великим Ункасом… Я полностью погружаюсь в чтение.
- Маю кижечку читай! Маю! – в дверном проеме появляется сестра. Она подбегает ко мне, бьет ладошками по моим коленям и ищет глазами свою любимую книжку с большими цветными рисунками.

- Ну что ж, давай будем твою читать! – мы забираемся на мою кровать, я удобно усаживаю Ксюху на подушку и начинаю:

- Где ты была сегодня, киска?

- У королевы, у английской.

- Что ты видала при дворе?

- Видала мышку на ковре!

Счастливая сестра хлопает в ладоши и раскачивается на подушке. Мы читаем С. Маршака, рассматриваем рисунки и не слышим, что нас уже давно зовет мамочка.

- Дорогие мои, вы где? Идите быстрей в зал, «спокашки» начинаются!

Я чуть ли не быстрей Оксанки несусь к телевизору. На черно-белом экране «Восхода» уже появились тетя Валя, Филя, Степашка и Хрюша. Мы замираем и внимательно «ловим» каждое сказанное героями слово. Потом радость доставил чешский мультик про крота. Сегодня он садовник и мучается с дырявым шлангом для полива сада.

К сожалению, очередной зимний день подошел к своему концу. Мама уложила Оксанку, подготовила мне чистую рубашечку и пожелала спокойной ночи. Лежу и слушаю, как сопит сестра. Ну почему так: с вечера не хочется спать, а утром тяжело просыпаться! Я еще долго ворочаюсь, представляю далекое будущее, высчитываю - сколько лет мне будет в двухтысячном году.

- Столько же, сколько сейчас моему папе, - шепчу я сам себе и проваливаюсь в сон.

суббота, 1 марта 2014 г.

Анатолий Кириллов. "НАШ ГОРОДСКОЙ РЫНОК. ПОСЛЕВОЕННЫЙ ПЕРИОД XX ВЕКА".

Вспоминается Старооскольский рынок конца пятидесятых — начала шестидесятых годов прошлого столетия. Располагался он на Верхней площади, если идти снизу, по улице Интернациональной (впоследствии переименованной в улицу Ленина) за «Домом Обороны» (этого здания с массивными колонами в настоящее время нет), направо по улице 9 января. По старинке он иногда звался Ярмарочной площадью, но, как правило, в то время его называли традиционно базаром.
Вывеска «Рынок» над воротами появилась позднее. Слева от рынка располагались здание городской электростанции и водонапорная башня, справа угольный склад. Современное расположение городского рынка в «старой части» города осталось прежним, только окружающая архитектура претерпела значительные изменения. Практически не осталось старинных построек вокруг.
Вход на рынок обрамляли массивные кирпичные арочные ворота; в разное время побеленные в белый или в светло-желтый колер. Первое, что встречал горожанин у входа на рынок, – это сидящий по-татарски ряд нищих калек со снятыми с головы кепками или шапками, положенными у ног для сбора милостыни. Кто без руки или ноги, а кто и слепой. Одно время им запретили сидеть и собирать милостыню, но с «потеплением» в начале шестидесятых они вновь заняли свои места у ворот рынка.
Запомнились слепые женщины с многочисленными щедринами на лицах от перенесенной оспы – завсегдаи нищенских посиделок. Поговаривали, что у некоторых из них от подачек имелись на сберкнижках суммы до двух тысяч рублей. Иногда среди нищих добывал деньгу на пропитание или выпивку танкист, потерявший обе ноги во время Великой Отечественной войны. Передвигался он на самодельной, с колесами из шарикоподшипников, плоской тележке, прикрепленной ремнями к нижней части туловища, отталкиваясь от земли руками с зажатыми в них специальными деревянными толкачами, похожими на кастеты. При движении тележка создавала характерный рокочущий шум. Он получал пособие и имел льготы, как участник войны, а нищенские подачки для него были дополнительным заработком.
Сцену перед входом дополняли чистильщики обуви, в основном малолетки, оживленно предлагавщие свои услуги. Поставив ногу на специальную подставку, можно было стоять «руки в брюки» и с интересом взирать, как ловко и усердно чистится твоя обувь: сначала щетками в обеих руках, затем бархоткой до блеска.
В базарные дни, в воскресенье, среду и пятницу, рынок представлял собой шумный гвалт от разговоров и споров покупателей и торговцев. Вдоль торговых рядов шмыгали пацаны с ведрами воды и алюминиевыми кружками, зазывая: «Кому воды напиться, кому воды напиться?!». Ему вторил другой разносчик: «Вот, кому воды холодной, вот, кому воды холодной?!» Я просил у отца копейку и покупал кружку воды. Вода почему-то казалась вкусней домашней.
На прилегающей справа площади стояло много приезжих подвод или саней, если зима. Оттуда доносились отчаянный поросячий визг и хрюканье на фоне размеренного писка товарных цыплят, размещенных в больших коробках или корзинах. Шла оживленная торговля маленькими поросятами и цыплятами, привезенными из близлежащих деревень. После удачной торговой сделки покупатели поросят помещали их в мешки, клали на плечо и поросячий визг отмечал их дальнейший путь.
В небольших провинциальных городах во дворе коммунальных домов всегда имелись сараи, где квартиросъемщики могли держать свиней и кур. В своих домах содержание и выращивание живности было правилом. Мы тоже иногда брали на вырост кабанчика. Но отец зимой часто пользовался другим способом заготовки мяса. Покупал на рынке барана живьем и за рога приводил к своим сараям. Следом, по предварительной договоренности, приходил так называемый «секач». Он резал барана и разделывал тушу, и её затем на морозе подвешивали в сарае для дальнейшего потребления. Платой являлась снятая шкура, за услугу. Пока он занимался разделкой, дома готовили жаркое из заранее вырезанных потрохов барана. После сделанной работы «секач» приглашался на кухню, где ему наливали положенные «сто грамм». Он выпивал, закусывал приготовленной свежатиной и, не засиживаясь, уходил, бросив заработанную шкуру барана на плечо. Это был заведенный и устоявшийся порядок.
Прямо за рынком по улице Пролетарской стоял небольшой сарайчик, в котором принимались телячьи и бараньи шкуры. Шкурник закупал также пушнину кроликов, зайцев и лис. В конце рынка размещался длинный мясной павильон, где можно был закупить мясную продукцию. При входе человек сразу попадал в мир запахов свежеванной живности и гамму звуков от стука топоров раздельщиков мяса, призывных голосов продавцов и гомона торгующихся покупателей. Разделанные туши телят, свиней и баранов висели на крючках рядами позади прилавков. По выбору можно было заказать прямо на месте вырезку понравившегося куска мяса или части тела туши. Имелась в продаже также крольчатина и битая птица. В наше время павильон продолжает функционировать, но свое былое значение утратил.
Птицу — гусей, петушков, куриц и индюшек, часто покупали живьем; приносили домой во двор, у сараев забивали и затем ощипывали, обливая перья тушек кипятком. Холодильники были большой редкостью, поэтому зарезанную и обработанную птицу сразу приготавливали в пищу. Судаки, щуки, налимы, голавли, язи, линь и сазаны – обычный сезонный товар. Но большим спросом они не пользовались и продавались «по дешевке». Каждый рыбак или мальчишка мог наловить в богатых рыбой реках Осколе или Оскольце или в водоемах вокруг города рыбный продукт к столу. Караси, окуни и пескари – банальный результат любительской рыбной ловли. Если рыбалка была неудачной, то спрашивали: «Ну, хоть раков наловил?» Раков в тогда еще чистых реках было полным-полно. Их продавали ведрами. Речной рак не считался деликатесом и употреблялся как разновидность еды.
Несмотря на богатое изобилие естественных продуктов питания, не следует идеализировать послевоенную жизнь горожан. Она была разношерстна и не всегда милостива. При любом описании выделяешь то, что запомнилось как положительное явление, а о прошлом мы можем вспоминать, как очевидцы, только из своего детства. Трудности старшего поколения в какой-то мере ограждались и защищались родительскими заботами или добрым отношением взрослых к детям. Мальчишки порой забегали на базар и просили у продавцов кусочки жмыха, который продавался ведрами, как отходы маслобойного производства. Если добрый «дяденька» давал целую горсть, то добытчик прибегал к себе во двор и делился подачкой с друзьями – мальчишками и девчонками. Больше всего нравилось грызть пахучий светло-желтый жмых от отжима шелушенных подсолнечных семечек. Конечно, жмых не являлся для нас питанием, а был очередной возможностью испробовать чего-то экзотического на зуб и вкус.
Сами семечки, жареные и сушеные, продавались из приоткрытых мешков стаканами и являлись традиционно первой покупкой при заходе на рынок. Идя по рынку, лузгали семечки все, от мала до велика. Чтобы купить хорошее пахучее подсолнечное масло, всегда шли на рынок. Что удивительно, для жарки яичницы и многих других блюд использовалось сливочное масло, которое не пенилось, в отличие от современного. Куриные яйца неизменно пользовались успехом в продаже, т.к. магазины не обеспечивали полностью спрос, да и качество их было не то. Мед был традиционным товаром на рынке, но для большинства детей он был редким лакомством. Сладкое мы добывали зачастую самостоятельно, лазая по кустам черного паслена, в собираемых ягодах и фруктах. Из покупных сладостей в любое время года шла бойкая торговля самодельными леденцами вроссыпь и на спичках в форме петушков, курочек, медведей и других животных. Славились изготовлением сладких «петушков» Мухины из слободы Казацкой. Иногда вдоль торговых рядов проходил лоточник, предлагая конфеты в виде палочек – «тянучек», которые можно было, зажав зубами, растягивать.
Из фруктов основным товаром на рынке осенью были яблоки и груши. Вспоминаются изобильные прилавки с уложенными в кучки местными яблоками: антоновкой, апортом, титовкой, ранетом. Из ранних сортов пользовался спросом белый налив. Детей, идущими вместе с родителями, продавцы частенько угощали яблоками просто так, тем самым призывая взрослых к покупке. Летом, после созревания, появлялось изобилие вишен и слив. Для заготовки их покупали ведрами и корзинами. На еду предлагались вишни с ветками, заплетенными на палочку красивой гирляндой. Взявшись за палочку, их можно было есть, отрывая плоды зубами от остова и сплевывая косточки на мостовую. Практиковалась продажа вишни в самодельных бумажных кулечках, скрученных конусом, для возможности есть на ходу, держа кулечек в руках. «Еда на ходу» была привычным делом. Бывало, когда родители посылали в магазин за хлебом, при возвращении, пока дойдешь до дома, «слямзишь» половину батона или вкусного с хрустящей корочкой хлеба.
Окрест города выращивались и бахчевые культуры. Лето было жарким, что обеспечивало их благополучное вызревание. Арбузы, тыквы, кабачки – обычный осенний товар. С изменением климата и отказом от засева бахчевых полей арбузами, местный их сорт вывелся. В описываемые годы арбузы на продажу доставлялись возами. При проезде подвод к рынку по улице Пролетарской со стороны Стрелецкой или Едоцкой жители покупали арбузы у своих домов мешками. Про помидоры, огурцы и другие овощи писать излишне, настолько был благодатным для их выращивания старооскольский край. Разломишь помидор, — его красная мякоть с серебристым отливом искрится, как разрезанный сахаристый арбуз. Сегодня, несмотря на обилие томатных сортов, таких не попадается.
В общий шум и гвалт базара примешивался шуршащий звук точила. Это одноглазый дядя Фирс точил бытовой инструмент на своем ножном станке. Помимо рынка он часто ходил по дворам, водрузив свое точило на плечо, и кричал: «Точу ножи и ножницы, точу ножи и ножницы!». Знаменит Фирс был тем, что имел два солдатских Георгиевских Креста, полученных в первую мировую войну. Георгиевский Крест приравнивался в советское время к ордену Славы. За них он получал право на бесплатное получение угля или торфа и льготу за жилье.
Торф добывался в районе Котово и продавался прессованными брикетами. Был и завозной. Но торфа большим спросом не пользовались из-за низкой тепловой калорийности и покупались, как говорится, «на бедность». По рассказам старожилов, им отапливались детские сады. Уголь завозился с Кузбасса или Донбасса и порой менялся на картошку. Продавался пудами, взвешимаемый на больших рычажных весах в районе теперешнего Старооскольского универмага, напротив здания Военкомата. Заготовка дров, как правило, производилась в индивидуальном порядке.
По окончании периода коровьего отёла и схода молозива перед входом на рынок появлялись вереницы крестьянок из близлежащих слобод и деревень, стоя предлагающих молочную продукцию. У их ног прямо на земле стояли рядком трехлитровые бутыли с молоком, называемые «четвертью», или крынки. Молоко было немного дороже магазинного, но большая его жирность оправдывала покупку. Отстоявшееся молоко покрывалось толстым слоем сливок.
После денежной реформы 1961 года четверть молока стоила шестьдесят – семьдесят копеек. Цена зависела от времени года. Для сравнения в магазине литр молока стоил сначала 18 копеек, потом цена стала расти – 22 и затем 24 копеек. Топленое молоко можно было купить прямо с глиняным кувшином. Съедание верхней коричневой пенки в кувшине с налипшими сливками всегда доставляло удовольствие домашней ребятне. Обычно горожане шли на рынок с трехлитровыми эмалированными или алюминиевыми бидончиками, и приобретаемое молоко переливалось в них из четвертей и крынок. Позднее четвертями стали называть по традиции, используемые стеклянные трехлитровые банки, также равные по объему одной четвертой двенадцатилитрового ведра.
Жители близлежащих к рынку домов могли по договору не нести молоко, а, указав свой адрес, идти дальше на рынок. Продавщица сама приносила молоко по указанному адресу, ставила банку у дверей и уходила по своим делам в город. Затем приходила обратно, и вернувшаяся домохозяйка с ней рассчитывалась. Трудно себе представить, что кто-то из торговок мог разбавлять молоко водой или продавать снятое или сепарированное. Честность в торговле была обиходным правилом. Хотя на самом рынке бытовали карманное воровство и хищение продуктов с прилавков молодой шпаной. Частная спекуляция, то есть перепродажа не своего товара по более высокой цене, в народе осуждалась. Оскол исстари славился купечеством, обеспечивающим централизованные поставки продуктов и товаров, и большим набором различных видов ремесел. Купцы и ремесленники торговали своим товаром, а спекуляция возникла, как отдельное явление.
Помимо съестных продуктов на рынке шла бойкая торговля изделиями гончарного производства. Глиняные горшки для цветов, крынки и макитры пользовались спросом. Гончарное производство имело в Старом Осколе широкое развитие из-за наличия природных гончарных глин. Глину добывали в районе Крутого лога, расположенного в конце лесного урочища под названием «Горняшка». Местными и приезжими ремесленниками был представлен большой выбор глиняных игрушек: свистулек, фигурок зверей и статуэток. В этой череде неизменно присутствовали гипсовые копилки в виде сидящих на задних лапах кошек, собак, тигров и прочих зверушек с прорезью на голове. «Самоделкины» иногда продавали копилки из папье-маше, зарабатывая своими неискусными поделками.
Собирание монет в копилках было увлекательным занятием юношей и детей. После заполнения копилки мелочью ее разбивали и подсчитывали накопленные барыши.
На длинных крытых торговых прилавках можно было увидеть развернутые маленькие мешки с махоркой и местным табаком. Мой сосед дядя Миша курил самосад, набивая его в «козью ножку», скрученную из газеты. Самосад он постоянно покупал у одного хозяина. Вряд ли кто из современных курильщиков смог бы курить такой крепкий табак.
Процветала торговля изделиями мастеров мелкой бытовой мебели: табуретки, стульчики, тумбочки, этажерки, полки, детские кроватки. В ходу были плетеные корзины и лукошки. Бондари выставляли рядами свои изделия. Бочки, маленькие и большие, узкие и широкие – на выбор. Мне приходилось катить новую бочку с базара по разрешению отца. Бочка вращаясь, гремела по тротуару и перекатывалась с боку на бок. Ею нужно было управлять. Это казалось интересным и увлекательным занятием. Старую бочку разбирали, а освободившиеся металлические обручи становились предметом игры в каталки. Из проволоки мастерилось водило с ручкой и согнутой спереди вилкой, охватывающей обруч. Нужно было катить обруч, умело управляя его движением и удерживая его вилкой водила. Летом по улицам и дворам часто можно было увидеть ребят, бегом катающих бочковые обручи проволочным водилом, создающим характерный металлический скрежет об сам обруч.
Сразу при заходе на рынок бросались в глаза, расставленные на продажу резные, красиво разукрашенные ножные прялки. Стоили они двенадцать – пятнадцать рублей. Наличие вокруг Оскола больших стад овец в деревнях и селениях способствовало изготовлению шерстяной пряжи, которая продавалась готовыми мотками, с крашенной или натуральной нитью. Но можно было купить шерсть пуками или «волнами», которая в домашних условиях скручивалась ручными прялками в клубки, а затем из них рачительные домохозяйки вязали шерстяные носки и варежки для своих домочадцев. Готовые шерстяные изделия: свитера, шарфы, шапочки, носки и варежки  продавались в конце осени и зимой местными мастерицами.
Из зимней обувки был представлен широкий выбор войлочных валенок разных размеров, от детских до самых больших взрослых – изделий местных валяльщиков. Валенки при морозных и снежных зимах пользовались большим сезонным спросом. Можно сказать, на них была мода, менявшаяся от их вида: подшитые и не подшитые, с галошами и без, с высоким голенищем или низким, с узким носком или широким, серые или черные. С валенками конкурировали стеганые бурки, которые стоили дешевле и носились более бедной частью населения. Но стеганые фуфайки покупались и носились практически всем населением того времени. Пальто и шубы справлялись только «на выход». Для ребятни фуфайки были незаменимой одеждой в холодные времена года.
Из головных уборов спросом пользовались мужские кроличьи шапки и стеганные матерчатые с меховой оторочкой. Пуховые платки и полушалки для женщин. Модные фетровые женские шляпки с утепленной подбивкой, кожаные и из дорогих мехов шапки не каждый мог себе позволить, но в продаже они были постоянно на виду. Носимая одежда подчеркивала и определяла принадлежность к тому или иному сословию. Летом неизменным товаром из головных уборов были кепки с длинным козырьком, позднее – коротким. Женщины покупали и пользовались легкими платками, завязанными сзади на шее. Шляпы: фетровые, соломенные – на выбор. Для детей – белые панамки.
Следует отметить, что и летом вне дома народ ходил в головных уборах. Зато снятие головного убора мужчинами в общественных учреждениях было не писаным правилом. Мода ходить с непокрытой головой, пришла позже. Из обуви в летнее и межсезонное время традиционно на рынке были представлены мужские ботинки, женские «румынки», туфли, галоши, «танкетки», босоножки, тапочки. Хромовые сапоги, как правило, делались на заказ и были дорогим приобретением.
В середине шестидесятых годов на рынке можно было еще увидеть в продаже плетеные лапти. Но они потеряли свое прежнее назначение. Помнится мне, во время учебы в Москве, заказывали покупку лаптей на нашем рынке в качестве сувениров или вычурного их ношения вместо домашних тапочек. Было одно время такое модное поветрие. Традиционно на рынке был и «толчок», на котором сбывались поношенные вещи и предметы домашнего обихода.
Все упомянутые товары изготавливались местными мастерами и артелями. Они были дешевле «магазинных» и поэтому пользовались спросом. Для пятидесятых — шестидесятых годов описывать жизнь рынка, значит рассказать многое о быте горожан. Посещая рынок, горожане вели пересуды и делились новостями. Рынок был не только местом торговли, но и частью общественной жизни города.
Автор коснулся тех сторон торговли на рынке, с которыми сталкивался и которые отложились в памяти. Некоторые подробности уточнены из рассказов старожилов. Можно было описать продажу изделий шорного, кузнечного производств и многих других, но как очевидец не могу взять их в пример. Припоминаются развешенные на стенке деревянной постройки рынка изделия конной упряжи – хомуты, сбруи, на деревянных временных прилавках – подковы, скобяные изделия, но они, в силу возраста, меня не интересовали. Что касается еды и одежды – естественное внимание.
По-прошествии времени, могу только отметить, что товаров местного ремесла и производства было множество. Крестьяне, ремесленники и умельцы не только поставляли съестные продукты и предметы домашнего обихода, но всегда являлись воспитателями дееспособного потомства. Их дети шли учиться и работать на предприятия, уже имея представления и навыки практической деятельности.
В Японии, промышленно развитой стране, мелкое ремесленничество не умерло, а прижилось, поставляя на рынок предметы домашнего обихода, бумажные украшения и игрушки. Это большой культурный пласт, который на фоне современных технических достижений внешне не заметен, тем не менее, он является одним из демографических источников восполнения способных трудовых ресурсов.

Андрей Жданов. "ЗОРКИЙ-С".

Памяти Жданова Николая Андреевича, талантливого человека и самого лучшего в мире деда, открывшего для меня неповторимый и сладостный мир светописи, посвящаю…
Кто такой в понимании обывателя фотограф?
Это человек, снимающий его на документы, это дяденька, фотографирующий детей в парке, и, по большому счету любой, кто держит в руках фотоаппарат.
Для меня же слово фотограф – в первую очередь означает «светописец». Я ведь тоже занимался и занимаюсь «халтурой», совсем как тот дяденька в парке, понуро бродящий возле стендов с фотографиями, и с надеждой бросающий взгляды на проходящих мимо детишек и их родителей. Подойдут «сфоткаться» со Шреком или нет?
А зайди к этому дяденьке в гости, да загляни в его альбомы… вот тут и откроется целый мир «светописи».
Там в парке – это для заработка, для «прокорма», а здесь в альбомах — непостижимый мир природы, лиц, глаз, улыбок, фигур и… света. Того самого света, которым все это пишется.
Так как же создается настоящая фотография?
Я отлично помню тот день, седьмой день моего рождения, когда родной дед торжественно вручил мне в руки мой первый в жизни фотоаппарат. Я взял из его рук «Зоркий-С» 1939 года выпуска с чувством благоговения в душе, и еще не зная, как им пользоваться, уже тогда начал мечтать о выставках, конкурсах, призах и признании. Конечно, спустя много лет я понял, что не это главное. Главное — чтобы люди, увидев фотографии, которые ты сделал, постигли то, что ты хотел им показать, увидели мир по другому, твоим взглядом, частичкой твоей души.
И через восемь лет, когда с замиранием сердца я получал из рук председателя жюри фотоконкурса республиканского слета юных туристов свой первый в жизни приз, я в первый раз мысленно сказал деду: «СПАСИБО!».
Сейчас техника шагнула далеко вперед, и я, держа в руках свой репортерский цифровой фотоаппарат, способный «отщелкать» пять кадров в секунду и сделать снимок затмения Солнца или Луны, с тоской вспоминаю свой «Зоркий-С», которым нельзя было снимать против солнца. А мне очень хотелось!… Я все стремился запечатлеть «что-то» против Светила, чем вызывал у деда сильное раздражение.
-Сколько раз я тебе говорил! — кипел он, — Нельзя снимать против солнца.
А мне хотелось, мне очень хотелось знать, что же получится, если навести объектив туда, на солнце, и нажать кнопку спуска? Что получится, если сфотографировать темноту? А вдруг явится миру гениальный кадр, прославленный потом в веках? Но после долгого ночного сидения в ванной с бачком для проявки пленок приходило разочарование.
-Не получилось, — шептал я, сквозь слезы рассматривая пустую пленку с абсолютно черными и белыми кадрами.
Потом я ревел, когда на пленке проявлялись черные или белые лица, фигуры, очертания деревьев, какие-то непонятные абстрактные пятна…
-Как же покорить этот свет, как заставить его рисовать? – этот вопрос мучил меня последующие два года.
И только в девять лет я первый раз запрыгал от радости, опрокинув ванночки с проявителем, закрепителем и промывочной водой.
-Есть! Ура-а-а-а! – верещал я, ликуя.
В дверь ванной ломились бабушка с дедушкой, взволнованными голосами повторяя: «Что случилось? Немедленно открой дверь!…»
А я, ничего не слыша от восторга, собирал с пола мокрые отпечатки и ликовал: «Наконец то, получилось…»
Вот сестренка с бабушкой сидят на скамейке в парке имени Горького, вот дед выходит из машины, вот отец с потным лицом прет по тянь-шаньской тропе тяжеленный рюкзак… ВСЕ! Я фотограф…
И я радостный, выскакиваю, наконец-то из темной ванной и ору в лицо деду: «У меня получилось!»
Дедушка берет снимки, ведет меня в свою мастерскую и, рассматривая их под лампой дневного света, начинает меня «шкурить»:
-Ну что же, — говорит он, — неплохо. Но ни одного удачного кадра я не вижу.
Я сначала обалдеваю, потом, испытывая шок и глотая подступивший к горлу комок слез, говорю:
-Дед, как же так?! Дед, ведь получилось же! Смотри: пересветов нет, затемненных участков тоже, ну не в резкости кое-что…
И вот тут я начинаю узнавать о композиции, о построении кадра, о жанрах фотографии, приемах художественной съемки, где оказывается и пересвет, и глубокая тень, и неправильная композиция могут украсить снимок, сделать его неповторимым. Я узнаю про фильтры, насадки, сменные объективы, типы пленок, спектр цветов, постановку света и многое, многое другое.
А ближе к семи часам утра, после почти четырехчасовой лекции по фотографии, я слышу от деда фразу, которая впечаталась в мою память на всю жизнь.
-Учись видеть… Я научу тебя технике съемки, композиции, владению фотоаппаратурой и многому другому, но я никогда не смогу научить тебя видеть. Видеть в объективе готовый снимок, видеть там то, что потом проявиться на бумаге, видеть то, чего не видят другие люди. Проходя мимо человека или дерева, они не заостряют на них своего внимания. А ты должен суметь зафиксировать миг жизни этого человека, миг жизни дерева, бабочки, травинки, здания. Посмотреть на все это другим глазом…
-Каким глазом, дед? — ошарашено спрашиваю я. — Правым или левым?
-Третьим, — смеется он, — третьим глазом, — он у тебя есть. Вот тут. — стучит он мне пальцем по лбу. — И если ты его разовьешь и научишься им видеть, вот тогда станешь настоящим фотографом.
-Деда, а как это третьим глазом? — недоуменно спрашиваю я. — Ведь у человека всего два глаза.
-У некоторых людей три, — опять смеется дед. — Просто нужно его научить видеть, и кроме тебя самого этого никто не сделает.
-Как это? — недоуменно спрашиваю я.
-Если не будешь лениться, включишь фантазию и научишься видеть мир немного по-другому, не так как все, то разовьешь его. А теперь пошли спать, — треплет он меня по вихрастой макушке.
Но я в то утро долго не мог уснуть, пытаясь осмыслить море полученной информации, а самое главное, гадая, что же это за «третий глаз»…?
А через много лет, на одном из мировых спортивных состязаний именитый спортсмен, думая, что я простой «залетный» болельщик, рассматривая свои фотографии, сделанные мной, сказал: «Ого, да ты браток «профи».
Я услышал это в первый раз в жизни. Этот спортсмен тогда еще действительно не знал, что я журналист, что это моя работа, и что шел я к этому признанию долгих тридцать лет.
И тогда, не знаю уж в который раз, я мысленно сказал своему деду, которого уже два года как не было со мной: «СПАСИБО».
Вернувшись из командировки, я заехал домой к родителям, достал с самой верхней полки кладовой свой старенький «Зоркий-С», обтер его от пыли, взвел затвор и…, замирая от удовольствия, нажал на спуск.
Вот это техника! Ведь работает, чертяка! Только пленку вставь…

Виктория Гарифуллина. "ВАУЧЕР".

Я окончила школу в 1984 году. А в 1985 началась перестройка. Первые её годы не оставили в моей памяти никаких особенно ярких впечатлений. Юность, студенчество, создание семьи – вот что было главным на тот момент.
Чуть позже политические выкрутасы коснулись каждой семьи персонально. Вы помните, что такое ваучеры? Я помню. О, это такой кусочек бумаги, номиналом в 10 тысяч рублей. На него можно было приватизировать «кусочек» завода, фабрики, вложить в инвестиционный фонд – стать акционером! И получать дивиденды! Но кто-то просто обменял их на мешок сахара или муки…
А мы поверили в то, что ваучеры – это вклад в будущее наше и наших детей. Муж – учитель по профессии и призванию – предложил вложить их в созданный фонд «Образование». И мы вложились…
Основатель фонда «Образования» сегодня «рублевый мультимиллиардер». Так о нем пишет Википедия. А вот простые акционеры этого фонда последний раз получали свои дивиденды в начале 2000-х. По 15 копеек за акцию. Я на наши семейные дивиденды (мои, отца, мужа, двоих детей) в тот год в день их получения купила себе билет на автобус, который и довез меня «счастливую» до дома за полчаса…
Трудные были годы. Но интересные. Мы стали свидетелями рождения новой России. Непривычной, непредсказуемой. Но родной и по-прежнему любимой.

Екатерина Сумарова. "ТРАВА".

Произошло это совершенно неожиданно: старая малолитражка, на которой нас подкинули до деревни, раздражённо фыркнув, как вкопанная остановилась у покрытого голубоватым лишайником забора, из-за которого одна за другой выкатились мои двоюродные бабушки и, пытаясь привлечь моё детское внимание, что-то залопотали наперебой. Увы! Всё было напрасно. Как заворожённая, я смотрела туда, где, возвышаясь над столетним частоколом, высокая и могучая, простиралась Она…”Что это?” – произнесла я онемевшими от изумления губами. “Трава,”- донёсся ответ. ( Трава?! Неужели всё так просто? Не может быть! Ведь я знала, что такое наша городская трава – куцый, тёмно-зелёный коврик, быстро теряющий цвет.) “Мне туда можно?” Я не слышала, как открылась калитка; не видела, кто взял меня за руку и, поставив на узкую тропинку, ведущую в неизведанное, отошёл в сторону. Мы остались наедине. Трава и я. Трава была выше меня раза в два; в нашем человеческом понимании я едва доходила ей до пояса. Тимофеевка, медуница – все хорошо известные названия стушевались перед целым и неделимым – Трава. Неожиданно тропинка закончилась. Постояв в растерянности перед непроницаемой стеной, я сделала шаг вперёд, потом ещё один. «Дальше нельзя! Нельзя мять траву, – дядя Миша скосит её коровам, » — донеслось сверху. Я не возражала. Очумев от счастья и незнакомого запаха, я позволила кому-то взять себя за руку и увести в дом. Меня и так на удивление легко допустили в волшебное царство. Я ни на секунду не сомневалась в том, что у него должен быть владелец – пусть даже с таким повседневным именем как дядя Миша, в моём воображении он был отважным рыцарем в золочёном как солнце шлеме. Только одного я не сумела понять – как такое можно косить, да ещё на корм коровам. Меня утешили, сказав, что сенокос нескоро, но много лет я ждала его почти со священным ужасом, с трепетом ожидая преждевременной гибели роскошного травяного царства.

Валентина Коростелева. "ЖИЗНЬ В ЭПОХУ ПЕРЕМЕН".

Поднялись – ура! – с колен,
Да порою жутко.
Жить в эпоху перемен –
Это вам не шутка!
(В.К.)

Такие вот новости…

Вот уже несколько дней не могу сесть за стол. Состояние почти шоковое. Да, надо продолжать книгу. Но о чем она? Кажется, обо всем, а на самом деле — о душе. А когда она буквально застывает от растерянности, ужаса, бессилия что- либо изменить сегодня, сейчас?..
Одна за другой — две передачи на ТВ: «Совершенно секретно» — о нравах в прославленной некогда дивизии имени Дзержинского — почти рядом, в Реутово, и в «Новостях» — убийство журналистки из Калмыкии Ларисы Юдиной. Где мы живем? Американская дикая фантастика со всеми их звездными войнами и чудищами в масках и без оных — ерунда в сравнении с тем, что происходит сегодня с Россией.
Вчерашние мальчишки в дивизии с героическим прошлым — жестоко, больно, хладнокровно, с улыбкой — измываются над сверстниками. Основание – «старшинство» величиной с год. Логика пещерного человека, не правда ли? Через год-два они выйдут из этих стен и будут жить среди нас, — и те, наглые циники, и другие, – по сути калеки. Одни, и навсегда,- нравственно, другие, может быть, на всю жизнь — и нравственно, и физически. И то, что отныне тлеет в их душах, этот адский огонь — будет вырываться время от времени из недр души и страшно обжигать – как их самих, так и тех, кто рядом. А еще — у тех и других будут появляться дети, не ведая, что родители им «подарили» этот самый, тлеющий до поры, до времени, — губительный огонь.
Когда это произошло? Сейчас много охотников утверждать, что все это было и раньше, только тщательно скрывалось.
- Ничего подобного,- протестует мой муж.- Мне выпало три года служить в разных частях, с разным, как говорят, контингентом,- такого зверства, таких «традиций» — не было. Конечно, в семье не без урода, и отдельные ЧП таковыми и расценивались. Сейчас вся армия, судя по фактам,- в непрерывном ЧП.
И прошли эти страшные изменения за какие-то десять лет,- когда Россия вкусила новую свободу. Наивная новорожденная демократия, сама того не ведая,- открыла двери не столько свободе, сколько всему нечистому, что до поры контролировалось общественным сознанием, моральными принципами, спасавшими Россию на самых крутых поворотах истории. А коли пришло время нечисти,- круши все без исключения, будь суперменом, который сутками стреляет и насилует на экранах ТВ. А растерянная и временами жуликоватая власть, лишенная элементарного уважения граждан,- и вовсе опустила поводья.
Какая уж тут лирика! О каких надеждах может идти речь! И это самое страшное — когда у людей отнимается последнее золото: вера в завтрашний день. В той же цепи — убийство Ларисы Юдиной. Быть честным стало не только не модно, но и опасно для жизни. Похоронили и генерала Рохлина. Черная цепь не обрывается. Найдут, не найдут убийц — какая разница? Тех исключительных людей уже не будет на Руси. Как многих и многих, о которых не сообщали радио и ТВ. Господин Ельцин призвал интеллигенцию в короткий срок выработать национальную идею. Как будто это табуретка. Пригласил хорошего столяра — и готово. Сегодня вся Россия бастует, но нет лидера, способного опрокинуть уже дырявую лодку власти.
Вот и вздрогнула нежная ива,
Вот и кончился в сердце покой,
Вот и встали у края обрыва,
Вот и пропасть уже под ногой…
Вот и выросли мы из пальтишек,
Что кроили для нас в суете…
Слишком много Отрепьевых Гришек,
А Донские и Невские — где?..
(В.К.)
Оппозиция наша — или уповает на мудрость парламентариев, или откровенно призывает к топору обескровленную Россию. Интеллигентность и решительность, как видно, не часто сочетаются в одном человеке или одном общественном движении. Оппозиция у нас еще очень молодая и все больше оглядывается по сторонам,- как бы чего не вышло. Товарищ Сталин надолго отучил — и от своего мнения, и от своих поступков. Страх до сих пор сидит в генах. А молодые, что свободны от него,- и безбожны, и безграмотны по большому счету. Урвать свой кусок, и непременно сегодня,- вот вся философия. Круг, что называется, замкнулся. Нужно новое поколение людей — не только свободных, но и духовно воспитанных. Но, если ждать его — не будет ли слишком поздно? К тому же воспитывать можно и на собственном примере, — не только возмущаясь, критикуя всех и вся,- но и действуя, но и делая что-то конкретное и важное.
Вот так я и вернулась к книге. Это — мое дело, мой поступок. 1998
Мы то всего вернее губим…
В шестидесятилетие Василия Макаровича в одной из передач телевидения, прохожие, в основном молодые люди, отвечали на вопрос, кто такой Шукшин. Заметьте, не о произведениях или фильмах вначале шла речь, а о том, знают ли хотя бы. Ответы тех, кому завтра быть хозяевами страны — ошеломили, думаю, не только меня. Нет, не какие-нибудь бомжи, путаны или “крутые” парни отвечали “нет”. Очень миловидные девушки, недавно окончившие школу, вполне приличные на вид юноши. В центре России, первопрестольной Москве, не знают одного из самых русских, самых талантливых, самых ярких людей, почти современника. И, если говорить вполне определенно, то они, эти молодые, уже предали — в духовном аспекте — Россию, ибо нет России без её культуры, и нет её культуры без Шукшина. Совсем недавно прошла по ТВ серия его фильмов, в том числе «Калина красная». Значит, те, кто не видел его работы ещё тогда, могли посмотреть нынче, ведь не в пустыне живут, и хоть от родителей, хоть по радио, да слыхали эту фамилию: «Шукшин». А в библиотеках — разве нет тех или иных его книг?.. Не читали, не слышали, не знают и, самое страшное, — знать не хотят. Согласитесь, таких предателей мы ещё не знали: без доносов, без обрезов, с очень открытыми, без комплексов, лицами, с искренним недоумением: что это за Шукшин такой?..
И уж вовсе повергла в отчаянье меня убеждённость Федосеевой-Шукшиной в насильственной смерти мужа. История нашей культуры настолько «щедра» на подобные финалы судеб, что ведь и поверить не составит труда. Отчего ужас охватывает душу: неужели всё продолжается? И уже логично вписываются в это русло рассказы участников передач о многолетней изощрённой травле писателя и актёра. И я помню, — когда имя его только поднялось над болотом безызвестности и безысходности, как тут же, то там, то здесь раздались недремлющие голоса «доброжелателей». И о том, что спешит издаваться, и о том, что проза «ещё зелена», и прочие «перлы» откровений. Как правило, это писали те, кто регулярно поливал сахарным сиропом «кирпичи» здравствующих классиков от писательской номенклатуры.
Я училась тогда в Литинституте, мало чего понимала во всех подводных течениях литературно-общественной жизни под дирижёрством невидимой, но властной цензуры. В прихлебателях её и доносчиках недостатка не было никогда. Чем ярче талант, тем коварней и жёстче на него давление. Так было и тогда. Но для наивной поэтессы, верящей в торжество искусства и справедливости, было во многом неожиданным выступление Шукшина в дубовом зале ЦДЛ в один из зимних вечеров. Он читал известный теперь рассказ о больнице, в котором очень сильна документальность. Но даже не сама тема о временах и нравах брала, что называется, за горло. Шукшин сидел за небольшим журнальным столиком в центре зала, читал рассказ, и время от времени тяжело, исподлобья взглядывал на светскую публику в дорогих перстнях и заграничных костюмах, пришедшую в престижный ЦДЛ послушать модных тогда Беллу Ахмадулину, Валерия Золотухина и «этого бунтаря» Щукшина. Потому что не вписывался тот в гладкие, в позолоченных завитушках, рамки, а значит, и не стоил узаконенного верхами уважения.
Понятно, что писатель всё это уже почувствовал — и кожей, и нервами, и сердцем. И потому так смотрел на эту публику. Думаю, в ЦДЛ он ожидал встретить несколько других слушателей — более близких по духу. Не менее определенно отнеслась к этой знати тогда, на вечере, и Белла Ахмадулина. Глядя поверх голов, она читала свои знаменитые стихи о литературоведе и его гостях. Сколько иронии было в этом исполнении, — ведь тут были те, что могли пригласить на званый обед в качестве закуски и её, и Золотухина, и Шукшина. Как в своё время Высоцкого…
Да, тогда лучшие писатели были по одну сторону так называемых баррикад. А что сейчас — когда России несравненно более тяжко? Попытка к объединению писателей России встречает отпор у тех, кому борьба слаще, кому сподручней давать советы как народу, так и президенту, кому и так неплохо живётся во всех смыслах.
Но вернёмся к Шукшину и теме предательства. Вот я напомнила о библиотеках, где есть его книги. Слава богу, хоть в этом ему повезло. Хотя какова цена этого «повезло» — только ему известно, да, может быть, ещё жене. Но статистика говорит, что библиотеки закрываются. И в столицах, и в глубинке. О чём говорить, если известная прекрасными традициями московская библиотека имени Некрасова находится в критическом состоянии? Дикому рынку нет до этого дела. А у властей нет денег, зато они есть на громадный госаппарат. И я не удивлюсь, что при таком раскладе через 5-10 лет молодые россияне будут с трудом вспоминать, кто такой Пушкин. На радио и телевидение надежды мало: в лучшие эфирные часы главных программ идут другие фильмы, другие передачи. И, кажется, крепко засела как в обществе, так и среди властей одна роковая ошибка, что культура — это творческая интеллигенция. Коли она есть, коли проходят дорогостоящие конкурсы, фестивали, значит, Россия — страна культурная.
Но во-первых, при такой «поддержке» художников, писателей, актёров, что сейчас, число их будет резко сокращаться, ибо не творчество, а хлеб насущный становится для нас главной целью. А ведь речь идёт о тех, кто в своём городе, селе ещё как-то пытается сберечь духовную ауру, противопоставляя её бандитизму всех видов. Во-вторых, как-то не поворачивается язык — при всей любви к родине — называть её культурной, когда мат стал чуть не основной частью языка слишком многих сограждан, а в душах подрастающего поколения порой днём с огнем не сыщешь моральных ценностей. Всегда отвечаю за свои слова, и эти — тоже. Кто не согласен — оглянитесь получше по сторонам, посидите с полчасика хоть в московском, хоть в саратовском дворике. Посмотрите, послушайте. Впечатлений хватит надолго, а настроения как не бывало. А причём тут предательство? — напомнит читатель. А как бы вы назвали это обвальное падение нравов — по отношению к России, всегда бывшей мерилом духовной высоты?
Но, как бы там ни было, на нас, интеллигенции, лежит тяжкая ноша — остановить лавину пошлости, жестокости, махрового невежества. Каждому на своём месте, посильным трудом. Но насколько это возможно сегодня, вот в чём вопрос. И конкретнее — что может сделать писатель? Конечно, коли призвание, а не что иное вывело его на эту стезю, — он должен заниматься своим делом, обогащать духовное пространство россиян. Но если поэт или прозаик ещё не дотянул до пенсии, надо сперва заработать на хлеб. Но радио и газеты (а писателю всё-таки ближе журналистика) платят с гулькин нос, а иные и вовсе не делают этого. Причины тут разные, в том числе и объективные. Но и попытка эксплуатировать наш труд тоже налицо. Знают, что, к примеру, поэту аудитория необходима, как воздух. А как отказать местной газете, радио? Даже если речь идёт, к примеру, о регулярном и серьёзном радио-журнале, — про гонорар лучше не заикаться. Вот и получается сплошная благотворительность. А в магазине за всё требуют деньги, и немалые.
И встаёт ребром вопрос: когда же интеллектуальный труд будет цениться, как ему и положено? Когда поднимем снова престиж художника, писателя, актёра на Руси? Когда они, наконец, займутся своим, по Блоку, «старинным делом»? Ведь без этого не поднять духовность в обществе, как ни бейся. А тех, кто уронил авторитет художника в народе, надо спокойно игнорировать, а не смешивать с теми, кто вёл себя достойно даже в самые критические дни нашей новой истории.
Тут, конечно, надо помнить, что в последние годы расписались в своём бессилии творческие профессиональные союзы. И только-только начинают вставать на ноги, во многом почти с нуля. И без ощутимой помощи государства тут не обойтись. А годы идут, и лучшие силы уходят на выживание, поскольку даже изданные книги редко соседствуют с гонораром.
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепости страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему родней!
(Ф.Тютчев)
Вопрос в том, как скоро это убеждение дойдёт до наших средств пропаганды, до каждого парламентария, до каждого представителя власти на местах. Только истинная культура, вошедшая в любой дом и семью, способна пусть медленно, но верно повернуть корабль нашей жизни к свету и разуму. За это бился и сгорел великий сын своего народа Шукшин и другие, не менее достойные люди. Пусть же не напрасны будут высокие жертвы, пусть же само понятие предательства — во всех его видах— станет анахронизмом. А это произойдёт, когда будет, наконец, принят закон о культуре с полной программой его реализации. Ибо без него не будут работать и все остальные: ведь правила игры диктует душа.
1994
«Граждане, подтяните штаны!..»
Москва. Метро. Эскалатор. Внизу в будке сидит женщина (немало за 60) и просвещает пассажиров:
- Не наваливайтесь на поручни!
- Освободите левую сторону для прохода!
Потом, после паузы:
- Граждане, подтяните штаны!- и добавляет: — Особенно женщины!
Речь, по-видимому, идет о длинных и широких брюках, которые может защипнуть эскалатор.
А мне показалось, что это самое «Граждане, подтяните штаны!» мы слышим лет уже десять. Не далее как вчера высокий чиновник из правительства сетовал, что мало еще брали с простого россиянина: и цены, мол, пора корректировать (самые высокие в мире — относительно зарплаты), и что де пенсионерам зря с февраля прибавили (копейки вместо обещанных по ТВ аж самим Президентом — 100 рублей). И налогов де наш простой человек мало платит (еще и с копеек на черный день надо поболее в дырявый карман государства отчислять), и за коммунальные услуги пора три шкуры драть,- словом, нельзя ли новые проблемы решить старым способом, за счет дальнейшего обнищания народа?
Конечно, вернуть в казну наворованные миллиарды – это ж совсем не просто, не дай бог свата или брата задеть, а тут — вот он, тощий карман простого человека, протяни руку – и кое-что выловишь, авось. А страна-то большая! И если в каждый карман — вот так, тихонечко, — то и увидит мало кто, а когда расчухают — уже и поезд ушел, и виновники на Канарах отдыхают…
Безобидное на Западе слово «господин» у нас звучит, как издевательство над теми, за чей счет жиреют бывшие и нынешние «предводители», не выдавшие на гора ни грамма материальных ценностей, но срочно и на широкую ногу (не стесняясь, уверенные, что все схвачено и куплено) возводящие свои замки и дворцы (в сравнении с коммунальными клетками тех, на чьи плечи эти господа взобрались основательно и, по-видимому, надолго). Это, по-видимому, и есть торжество демократии по-русски.
Высвечивают вновь прожектора
Очередного князя и мессию,
Опять идет великая игра
Сердцами и растерянной Россией.
И жизнь проходит в этой кутерьме,
Порой игривой, а порой кошмарной,
И вновь совсем не те, не те в тюрьме,
А те опять живут себе шикарно.
Россия-мама, милая земля,
Где наши души брошены на рынок,
Я так боюсь — и разве только я,
Что в плен тебя возьмут и сердце вынут!..
1997
Хлестаковы от культуры
На недавней встрече с журналистами известный режиссёр Роман
Козак на вопрос, доволен ли он приходящей в театральные вузы молодёжью, удручённо вздохнул. В разное время и другие истинные авторитеты в искусстве сетовали на низкий культурный уровень поступивших даже в престижные вузы. И чему удивляться, если царём Борисом многие из них искренно считают Бориса Ельцина, а великую Екатерину считают женой Петра I. А на недавнем большом концерте в честь «ТВ Центра» более чем известная Лолита прямо-таки поразила такой развязной пошлостью, что стыдно стало даже за уважаемых участников-артистов, которые или не видят всего этого или не хотят видеть, что не делает им чести. И это – звенья той же цепи: катастрофически низкого уровня культуры.
В год русского языка, хотя и не только, не грех почаще возвращаться к нашим шедеврам, тому же Александру Грибоедову, который, как это не удивительно, чем далее, тем современней. Вот уже два века, как живёт и здравствует его бессмертное «Горе от ума», целый свод главнейших жизненных правил. До православия, его нетленных заповедей по-настоящему добираются единицы, а в «Горе от ума» — ответы чуть ли не на все вопросы, волнующие сегодня и старого, и малого. К примеру, не один папаша и нынче то охнет, то воскликнет:
«Что за комиссия, создатель,
Быть взрослой дочери отцом!»
Еду на автолайне, напротив — две школьницы, весёлые такие, и одна громко делится с другой: «Испортил мою кофту, чувак, я ему покажу! Завтра два сока куплю — и оболью так же!» Вот и вся философия «чистейшей прелести чистейшего образца». Личики ещё почти ангельские, а по душе уже прошёл каток новой «цивилизации». Героини-то нынче кто? И у кого в доме нет «голубого ящика»? А там — то Никита с приключениями во всех видах, то «Воровка», то «Леди бомж», и так далее, всё с уклоном авантюризма.
Или — в очередном ток-шоу дебелая представительница древнейшей профессии делится секретами своего «изысканного» призвания и в награду получает дружные аплодисменты аудитории.
К слову, пошлость давно уже захлестнула наш экран, и мы всё это продолжаем проглатывать, а потом удивляемся, откуда же в наших детях столько цинизма… Другая юная леди, и снова на ТВ, преспокойно заявляет, что из-за строгости мамы, наперекор ей, «пойдёт по рукам». И добрая половина аудитории искренно недовольна такой нехорошей мамой. И нынче — впрямь по Грибоедову:
«Как платья, волосы, так и умы коротки!»
Насчёт коротких платьев умолчать просто трудно, потому что платьями эти кусочки материала (почти условно прикрывающих то, что в цивилизованном обществе не принято выставлять на показ) – назвать трудно, а «виновниц сего торжества» разве что с иронией можно величать «леди», к чему так рвутся наши юные красавицы.
Известно, кто подарил нам всё это «великолепие» нового образа жизни, новых, мнимых, ценностей. Журналы с красочными полуголыми дивами на обложке, культ шоуменов и безголосых, но ловких певцов, которых раскручивают богатые тёти и дяди; столица, где нынче, как никогда, процветает смешенье «французского с нижегородским», — тяжёлый каток так называемой массовой культуры продолжает и сегодня мять юные души, отравлять само будущее России.
«Но хуже для меня наш Север во сто крат
С тех пор, как отдал всё в обмен на новый лад…»
В том числе и язык наш. А это не так безобидно, как многим кажется. «Учились бы, на старших глядя»? На кого, скажите? В моде литература, где мат заменяет былую образность — прочную и душевную нить к сердцу читателя. Естественно, эти книги и заполонили развалы, рассчитанные на массовый спрос, они же издаются большими тиражами за счёт крепких фирм. Тут и серийная любовь, и серийный детектив, предполагающие ограниченность читателя или незаметно формирующие его таким. Нормальному писателю, создающему «штучный товар», соревноваться со всем этим и невозможно, и не стоит. Но именно он поставлен почти в невыносимые условия в плане издания книги и вынужден просить средства на неё порой за тридевять земель от места, где живёт и работает на культуру как писатель. О гонорарах за серьёзную творческую работу мы забыли, дай бог рассчитаться как-то с долгами, если книга всё-таки выйдет. И так — по всей России, кроме городов, где власти помогают не только выжить своим художникам (слова, кисти и т. д.), но и осуществлять на деле творческие замыслы, понимая, что без истинной культуры и жизни достойной не может быть. А в общем и целом писатель остаётся один на один со всеми своими проблемами. Просто кому-то больше повезёт — с теми же властями, кому-то меньше, а кому-то и вовсе судьба не потрафит. То же и с прессой литературной. Нынче куда охотнее опубликуют эпатажного «раскрученного» прозаика или скандально известную поэтессу, чем просто хорошего писателя. И у бедного читателя нашего давно уже «мозги набекрень». Вот вам и вся «национальная идея». Государство выправляет экономику, когда-то дойдёт дело до души? Один Бог знает.
Но продолжим о языке. На радио и ТВ то и дело слышишь обороты, которые — «ни в какие ворота». Ударения — и так, и этак, фразы спотыкаются, как ржавое колесо в поле. И обидно, когда грешат этим люди в самой сфере культуры. Риторике нас давно нигде не учат, но грамотно связывать слова всё-таки сам Бог велел, если говорим с людьми… А порой диву даёшься — то ли глупости, то ли осознанному цинизму. Так, в передаче «Ваш адвокат» на радио России — всех страждущих, обратившихся за помощью, упорно продолжают называть «господами», несмотря на такое же упорное неприятие этого самими слушателями. Да ведь у господ-то свои адвокаты, и проблемы остаться на улице или умереть с голоду им и не снились!.. Словом, «всё смешалось в доме Облонских», то бишь в русском языке — может быть, единственном богатстве, что ещё осталось у нас. Остальное — распродано, разворовано московскими и местными ловкими тузами времён «катастройки».
«Приехал — и нашёл, что ласкам нет конца;
Ни звука русского, ни русского лица…»
Когда словарный запас ограничивается десятком «крутых» выражений, когда девчонки наши лезут из кожи, чтобы быть похожими на кого угодно, только не на себя, а в общении молодых парней царит безобразный мат и он-то в первую очередь слышен, то и выходит по Грибоедову: ни звука русского, ни русского лица… И все ваши байки, товарищи взрослые, о том, что без мата да ещё без водки в России не прожить — признак малодушия и лени, так как всё это — ядовитая и коварная грязь в нашем общем доме, от которой одни не хотят, а другие из-за слабоволия не могут избавиться. Если я не права, то откуда же так много больных — и нравственно, и физически – даже среди молодёжи?
«О! если б кто в людей проник:
Что хуже в них? душа или язык?»
«У меня с мамой обалденное взаимопонимание!» — заявляет девчонка в очередном ТВ-шоу и гордо смотрит в зал, потому что так «красиво» выразилась. «Остановите на остановке!» — обращаются почти все пассажиры автолайна к шофёру. И это — наш «великий и могучий», где у каждого слова — столько «братьев», то есть, схожих по смыслу выражений: «притормозите», «задержитесь», «разрешите сойти», «высадите» и так далее. Но «остановить на остановке» — это пример того самого запаса в десять слов. Да мы же в России живём! И большинство читали не только Гоголя и Грибоедова. А «перлы» эти — всё оттуда, от плохого вкуса и такой же культуры. Когда по региональному радио идёт речь о Рождестве Христовом и гостья, рассказывая о вечерах и встречах явно духовного содержания, не устаёт называть их «мероприятиями», ей же богу, стыдно становится — и за гостью, и за само радио. Причём почти все передачи ведутся, как правило, в записи, то есть, всегда есть возможность что-то подправить, не выдавать в эфир в таком количестве подобные «ляпы». Я уже не говорю, когда целые газеты заполняются административными указами, положениями и отчётами, что всё-равно не читается большинством людей, а кому положено всё это знать и помнить — и по служебным каналам получают во-время. А ведь свою газету подписчик хочет не только читать, но и любить. Выбор-то нынче — богатый! И защищать наше живое слово должны все мы. На фоне такого базара в языке как-то наивно выглядят споры о какой-нибудь букве в алфавите. Тут впору ответить на главный вопрос: «Как это по-русски?..» А там и до деталей дело дойдёт.
«Учились бы, на старших глядя»?
Я не поверила своим глазам, когда увидела на странице «МК» крупный заголовок: «Уродина-мать зовёт». Это уже слишком даже для жёлтой прессы! И мы снова проглотили очередную осознанную гадость в адрес наших военных святынь. Или вспомним тему, обозначенную в программе ТВ: «Патриотизм — последнее прибежище негодяя». Негодяй, он и в демократах – дрянь, и в либералах — тоже. А причём здесь патриотизм? Одно из самых высоких русских слов шельмуется теми, кому не нужна достойная Россия. В Московской областной думе была создана фракция патриотов. Интересно, каково им было читать такие «перлы»? И они это тоже «не заметили»? Тогда и удивляться ничему не стоит, и остаётся плыть по течению, даже если впереди — болото… Такое оно, слово: и поднять, и ранить может.
Слава богу, ещё не перевелись люди — подвижники русской культуры, не щадящие ни времени своего, ни здоровья — на то, чтобы во-время дать в руки другим единственно верный компас. Судя по тому, что в подмосковном Железнодорожном, где я живу, подрастают юные поэты, художники и музыканты, — есть надежда на лучшее будущее. Судьба свела меня в своё время с Екатериной Ивановной Локтевой, преподавателем гимназии № 11. Надо сказать, воспитанникам её очень повезло: тут и литературные гостиные, и встречи с творческими людьми, и поездки по святым местам нашей культуры, и постоянная конструктивная связь с родителями, и многое другое, что сделает учёбу этих детей, может быть, самым светлым и «урожайным» периодом во всей их жизни, будет тем ориентиром, что не даст свернуть с достойной и ясной дороги к истинному человеческому счастью. Не случайно многие из них стали авторами известного уже московского сборника «Подсолнушек», журнала «Школьная роман-газета», участниками городских литературных мероприятий. И я надеюсь, что в своё время они уверенно повторят вслед за Чацким:
«Служить бы рад, прислуживаться тошно», -
в отличие от тех, кто служит вовсе не делу. Тот — шефу, этот — карьере, а третий — собственному карману. «По делам их узнаете их» — говорит Библия. А служить делу, по большому счёту, — это и есть жить ради людей. В своём селе, городе, а значит, в России.
Кстати, говоря о культуре в наших городах, поневоле задаёшься вопросом: почему мы, творческие люди, так разобщены? Почему идея о полноценном художественном совете, что давно витает в воздухе и у нас, в Железнодорожном, редко претворяется в жизнь? Сколько вопросов можно было бы решать оперативно, в естественном обмене мнениями, предложениями и даже, по-нынешнему, — проектами? Естественно, с участием администрации. Даже у Президента есть советники, почему бы не быть такому коллективному помощнику у городской власти?.. И громадный положительный потенциал не востребован, причём на уровне всей страны. Хлестаковы от культуры и политики правят бал, размахивая, а то и вдаряя рыночной кувалдой по душам людей, в том числе творческих.
И последнее. Что ни говори, а мысли наши то и дело направляются вверх, туда, откуда идёт не только политическая, но и нравственная погода.
«Где, укажите нам, отечества отцы,
Которых мы должны принять за образцы?»
Так и хочется крикнуть: «Ау!..» Но наметился просвет и в самом центральном российском доме, где время отбивают кремлёвские куранты… А, может, перестать ждать этой самой погоды и менять постепенно её у себя — в селе, посёлке, городе, творческой организации? Тогда и там, наверху, почище да посветлей станет — в том самом главном смысле, о чём больше всего болит сегодня душа любого, прикипевшего сердцем к России… Да будет так!
1999
Эпидемия пошлости,
или
Гоголь всегда прав
1
В новеньком «Рафике» мы ехали из Солнечногорска в Москву на вечер, посвященный Николаю Рубцову. Я везла своих «парнасовцев», членов литературного клуба. Мысли теснились, естественно, вокруг Рубцова, его поэзии. Были тут и школьники, что впервые ехали в столицу на такое важное творческое мероприятие. Но и разговор, и мысли о поэзии сбивали модные ныне песни, которые на всю катушку запустил шофёр.
Влюблён мой Юрочка
В мою фигурочку,
И не нужны нам больше фонари! —
так заканчивался каждый куплет бойкой, не претендующей на какой-либо смысл песни. За абсолютную точность последней строчки не ручаюсь, но и без того, как говорят, всё ясно. Попросить хотя бы убавить звук — как-то не хватало смелости. До этого мы намёрзлись, ожидая транспорт, и были довольны, что едем, наконец. Да и шофёр был явно не в восторге от неожиданной вечерней работы.
А «песни» продолжали греметь.
Отказала мне два раза,
«Не хочу»— сказала ты,
Ах ты, экая зараза,
Погубила все мечты!
«Щедевр» этот окончательно оторвал от Рубцова даже самых стойких.
Нет, молодой шофёр тут, в общем-то, не причём. ЭТО записывают, ЭТО передают по радио, ЭТО транслируют по ТВ на всю Россию, ЭТО продают на каждом шагу и весьма недорого, как и водку.
Вечер проходил в доме Российской армии. Большинство выступающих с любовью и тактом рассказывали о большом поэте, его творчестве, встречах с ним. Но эпидемия пошлости не знает границ и запретов, и один стихотворец очень «порадовал» зал, когда прочитал целую поэму о том, как выпивал с поэтом. Наверно, кому-то это пришлось по душе: вот ведь, не без греха был, как и я! А другой вообще где-нибудь это-то и выставит на передний план, причём с умыслом. Ведь не случайно же в одной хрестоматии для старших классов я, как ни старалась, не нашла даже упоминания о Рубцове!
Говорить о большинстве фильмов на ТВ — уже набило оскомину. Передач, подобных “Мир вашему дому” с ведущим отцом Марком, взявшим удивительно точную ноту беседы, дающей нравственный настрой человеку — кот наплакал. Причём в те же самые минуты (случайно?) — «Звезды говорят». Популярность астрологии велика, и люди не знают, что выбрать. А вдруг звёзды предскажут что-нибудь такое-этакое?. Ну, как пропустить! И смотрят — то на чавкающего, то просто кривляющегося ведущего, — вероятно, так оживляющего свой образ, и слышат умопомрачительные перлы: «какая-то лета», «лес шумит зимой — к снегу», «чтобы вас не перезатуманило», «Вы уж сегодня не лечитесь, ни к чему это совсем, понимаете?..» — и далее, в том же духе. Понятно, что ведущему хочется разнообразия, — но ведь кто-то есть рядом, наверное? В смысле редактора, режиссёра… За что уж так-то не уважать зрителя?
В конце ноября умер Евгений Шутов, киноактер, которого помнят и любят в России. Был партнёром Шукшина («Живые и мёртвые»), Высоцкого (начальник МУРа в «Место встречи изменить нельзя»), Урбанского («Коммунист»), Соломина («Адъютант Его Превосходительства»), создал не один десяток ярких образов, объехал с блестящими концертами всю страну, пользовался истинной и неизменной любовью не одного поколения, — и телевидение в этот день не сказало даже прощального слова. Экран был отдан на откуп известному юмористу, которого все без исключения превозносили до небес. Этакий отец нации. Что это, как не пошлость, возведённая на пьедестал? Я не против юмористов, многих искренно уважаю, но такие славословия и роскошные банкеты юбиляров порой сильно смахивают на пир во время чумы. Не только ТВ, но и ни одна центральная газета, кроме «Литературной России», не сказала последнее прости Народному артисту России, более того, за пять строчек некролога запрашивались такие деньги, что приводили в ужас родных. Откуда они возьмутся у вдовы или друзей — достойных, но отнюдь не богатых актёров? Разве всё это — не торжество пошлости?
И последний пример: 100-летие Есенина в Рязани.
Городской парк, где ежегодно к памятнику поэта приходят земляки и писатели. Где, естественно, звучит поэзия… Но что это? Парк оцеплен милицией, у памятника — группка людей, специально для этого организованных, а писателям, приехавшим на встречу с Поэтом и его земляками, не было дано слова. Так же, как и накануне на торжественном вечере в областном драматическом театре. Говорили, что всё это — меры безопасности, поскольку Рязань удостоили своим посещением две чиновные особы из Москвы. Уму непостижимо, и только. И это сегодня, когда многого в стране не хватает, кроме (по уверениям сверху) — демократии.
2
Мудрый Даль определил пошлость как состояние. Причина же — низкий уровень культуры. Вот наша молодёжь валом валит на эстрадных звёзд. Что там поётся по большей части — мы знаем. Все вдруг стали гениями: сами поют, сами слова и музыку сочиняют. Почему — как говорится, ежу понятно. Мало того, о разборках с трехэтажным матом на этих самых подмостках исправно— со смаком и всеми пикантными подробностями — регулярно сообщают наши газеты. Кумиры оказываются по уши в грязи, но остаются кумирами. Культ пошлости в своём зените, и заката его пока не предвидится. Само творчество стало разменной монетой на пути к славе и благам. Исключений, слава богу, немало, но не они делают погоду. А эпидемия не дремлет. Вопросы культуры зачастую находятся в руках бойких и корыстных людей. Потому и поддерживают они менее щепетильных и, как правило, менее талантливых. Истинный талант не лебезит, не лезет целоваться к начальству, — он уважает себя, хоть это ему и дорого обходится.
Мнимые звёзды заполонили наш небосклон. Когда писателя, взявшего курс на низменные инстинкты, объявляют новатором; когда другая звезда не додумывается сверить со словарем хотя бы ударения в своих стихах, не говоря о более важном; когда формальные упражнения выдаются за достижения в литературе; когда эстрадная певица выскакивает на сцену почти раздетой и встречает восторженный вопль зала, — что это, как не эпидемия пошлости? И выводит их на высшие орбиты конкретный класс людей. И тут уже речь не только об искусстве.
А причём тут Гоголь? — спросите вы. А при том. Поторопился Виссарион Григорьевич Белинский в своё время со страшным приговором ему. Речь идёт о духовной прозе патриота России в самом высоком и вечном смысле этого слова. Вот что говорит он о тех самых посредниках, которые и ныне — там и тут — правят бал.
«…знаю, как много у нас есть охотников прикомандироваться сбоку во всяком деле. Чуть только явится какое место и при нем какие-нибудь денежные выгоды, как уже вмиг пристегнется сбоку секретарь. Откуда он возьмётся, Бог весть: точно как из воды выйдет; докажет тут же свою необходимость ясно, как дважды два; заведёт вначале бумажную кропотню только по экономическим делам, потом станет понемногу впутываться во всё, и дело пойдет из рук вон. Секретари эти, точно какая-то незримая моль, подточили все должности…» И далее: «Много истинно полезных и нужных людей иногда бросали службу единственно из-за скотинства секретаря…» А вот уж и совсем родное: «…он, мало-помалу втираясь, становится посредником и даже вершителем в деле искусства… Выходит инструкция для художника, писаная вовсе не художником; бумага вышла из такого угла, откуда и подозревать никто не мог, по пословице: «Писал писачка, а имя ему собачка».
Ну, разве можно сказать лучше? Если такой человек вдолбит себе, что Чайковский — композитор хороший, а Шостакович — плохой, тут его уже не свернёт никакая сила. И моя собственная творческая память «бережёт» немалую коллекцию таких вершителей судеб. Вспомнишь, глянешь сегодня по сторонам — и уже не до смеха. Почему же им так вольготно и ныне? Потому что всё ниже опускается общая культура людей, а эпидемия пошлости, то бишь безнравственности, — рубит сук под самыми благими начинаниями в государстве.
И всё-таки выход один — не только у нас, людей искусства. Ведь истинное творчество в любой сфере как бы очищает самый воздух вокруг себя, тесня наглость, грубость и стяжательство, а значит, и саму пошлость. Только творческому человеку свойственна гармоничность, глубина и высота намерений. Ограниченность, односторонность натуры — источники и частных, и общих наших бед.
«…друг мой, храни вас Бог от односторонности: с нею всюду человек произведёт зло: в литературе, на службе, в семье, в свете, словом, — везде… Односторонний человек ни в чём не может найти середины. Односторонний человек не может быть истинным христианином, он может быть только фанатиком». Вот ключ ко многим явлениям нашей жизни. Разве не фанатизм — навязывание рынка где надо и не надо? Разве не фанатизм — стремление победить в предвыборной гонке любой ценой? И разве это не одна из сторон пресловутой пошлости?.. Но задавать вопросы всё же легче, чем самому впрягаться в трудное, но созидательное дело, вечным двигателем которого является любовь к родине. И, будто споря со стонами о бессмысленности сегодня истинно духовной работы, Гоголь всей силой души призывает творца:
«Воззови, в виде лирического сильного воззвания, к прекрасному, но дремлющему человеку. Брось ему с берега доску и закричи во весь голос, чтобы спасал свою бедную душу: уже он далеко от берега, уже несёт и несёт его ничтожная верхушка света, несут обеды, ноги плясавиц, ежедневное сонное опьяненье; нечувствительно облекается он плотью и стал уже весь плоть, и уже почти нет в нём души».
Да, Гоголь всегда прав. Потому что, даже ошибаясь, он думал прежде всего о России. Он первый вывел на ослепительный свет Её Величество Пошлость и клеймил эту нечисть до конца дней своих, в том числе и в знаменитых «Выбранных местах…», и в «Авторской исповеди». И, как всякий русский гений, остался современен и необходим, причём сегодня, кажется, — как никогда прежде. Если отмечать все «горячие», совершенно актуальные, спасительные строки в книге «Духовная проза» (Москва, «Русская книга», 1992), то придется «не забыть» почти всё подряд. Это та книга, что призвана стать настольной для любого человека, которому небезразлична судьба России. И разве можно не привести в заключение такие слова Николая Васильевича:
«Всякое истинное русское чувство глохнет, и некому его вызвать! дремлет наша удаль, дремлет решимость и отвага на дело, дремлет наша крепость и сила, — дремлет ум наш среди вялой и бабьей светской жизни, которую привили к нам, под именем просвещения, пустые и мелкие нововведенья. Стряхни же сон с очей своих и порази сон других».
1996 г.

Елена Курдюмова. "КОМСОМОЛ".

1
По дороге в школу мы, трое друзей, обычно встречались на углу: со стороны рабочих домиков колхоза имени Димитрова подходили Олег с Алёной, а я – с улицы Чкалова. Дальнейшие полчаса пути до школы мы преодолевали вместе. Я и Алёна были подружками и ровесницами, Олег – на год старше нас. Он нравился мне, и это было моей тайной. Алёна в нашей небольшой компании всегда являлась центром внимания: маленькая и ладненькая, очень красивая, юморная, она никогда не лезла за словом в карман, а поэтому скучать рядом с ней не приходилось. Я в её присутствии всегда оставалась в тени и, в основном, больше молчала.
В тот день Олег появился на месте нашей встречи сам. Он сказал, что Алёна с мамой срочно уехали к родственникам: там заболела бабушка.
Оставшись впервые с Олегом один на один, я вдруг поняла, что нам сейчас будет совершенно не о чем говорить, и очень растерялась, ведь главным связующим звеном между нами была Алёна. Некоторое время мы помолчали. Потом Олег взял инициативу на себя, беседа завязалась и вошла в обычное русло. Сначала говорили о школе и об уроках, остановились на литературе, он сообщил мне, что любит Есенина и не любит Маяковского, потом читал мне Есенина, потом читал свои стихи…
Когда уже почти дошли до школы, Олег вдруг сказал:
– Мне через неделю исполняется четырнадцать. Надо вступать в комсомол. А так не хочется!
– Ты что? – удивилась я. – Как можно не хотеть в комсомол?
– Я про то, – ответил Олег, – что мне дадут какое-нибудь общественное поручение. И надо будет тянуть эту нагрузку! Ведь комсомольцу стыдно не выполнять поручение!
Как в воду глядел мой товарищ. Примерно через полмесяца он стал комсомольцем. А ещё через пару месяцев его, скромного, ничем не выделяющегося хорошиста, вдруг выбрали комсоргом школы. Как это произошло – для меня осталось загадкой. Теперь в подчинении у восьмиклассника Олега находилось около 250 комсомольцев нашей школы – ученики 8-10 классов. Он оказался на виду, и многие интересные девочки обратили на него внимание. А я вдруг решила, что мне совсем не светит быть рядом с ним…
2
Прошёл год. Было 20 сентября – день моего рождения. У нас в школе в комсомол принимали 20 числа каждого месяца. Мне не терпелось попасть туда, поэтому я написала заявление заранее, чтобы стать комсомолкой прямо в день своего четырнадцатилетия.
Комиссию по приёму возглавлял Олег, а в саму комиссию входили члены школьного комитета комсомола. За порядком следила вожатая, но, так как наши комитетчики были ребятами серьёзными, она там просто отдыхала. После школьного этапа, примерно через неделю, нас водили в райком и там уже принимали окончательно. Задачей школьного комитета комсомола было подготовить кандидатов, а именно: заставить выучить всё то, что полагалось знать настоящему комсомольцу.
Для поступления в комсомол, прежде всего, требовалась серьёзная теоретическая подготовка. Перво-наперво учили комсомольский устав. Вообще само поступление напоминало мини-экзамен по истории КПСС и истории комсомола. На вопрос «Для чего ты поступаешь в комсомол?» полагалось отвечать: «Чтобы быть в рядах передовой советской молодёжи!» Этот ответ звучал, как клич, как призыв, как заклинание, как пароль к будущей комсомольской жизни. А главное – мы свято верили в эти слова.
В школе я была отличницей, у меня была хорошая память. Выучить устав и историю для меня не составляло труда. Но вот материалы пленумов… Так до сих пор и не поняла, как их можно запомнить.
В день рождения родители подарили мне наручные часы минского завода «Луч» – самые красивые часы в Советском Союзе. Они были маленькие, изящные, золотистые – мечта любого! Но в нашей школе запрещали носить часы до 14 лет – считалось, что это предмет роскоши, и, кроме того, отвлекает детей от учёбы. Поэтому мои законопослушные родители позволили себе купить такой подарок дочери только в день моего четырнадцатилетия.
Итак, я стояла перед комиссией. Часики приятно и непривычно оттягивали мне левую руку, я была вся во внимании, готова ответить на любые вопросы. Сначала всё шло замечательно. Для порядку, у меня спросили имя и фамилию, хотя все сидящие хорошо меня знали. Потом спросили дату рождения. «Так ты у нас сегодня именинница! – сказал Олег. – Ну тогда с днём рождения!»
А дальше последовали вопросы и ответы. Сначала я отвечала блестяще, потом раза три «сыпонулась» на пленумах. Меня приняли с условием, что перед приёмом в райкоме пленумы я должна ещё подучить. В перерыве Олег подошёл ко мне. «Ты что так плохо подготовилась? – возмутился он. – Не вздумай меня опозорить в райкоме!»
Вопреки нашим опасениям, в райкоме всё прошло гораздо проще. Первое, о чём меня спросили: «Как ты учишься?» Я ответила, что на «отлично». «Отличница?! – переспросил секретарь райкома. – А чем летом занималась?» Я ответила, что работала в колхозе в огородной бригаде по уборке овощей. «Я предлагаю принять!» – сказал секретарь, и все проголосовали единогласно. Впрочем, как ещё могли проголосовать в то время?
Через некоторое время, довольно быстро, я тоже стала членом школьного комитета комсомола, где выполняла обязанности секретаря: писала протоколы заседаний комитета и школьных комсомольских собраний. Попросту говоря, я стала личным секретарём у Олега.
3
Близился День рождения комсомола. Мы готовили праздничный концерт. К мероприятию подходили ответственно и серьёзно.
Несколькими годами ранее в нашей школе был замечательный хор. Его организовал новый учитель музыки Николай Викторович Мозговский. Он начинал с того, что записывал учеников 4 – 7 классов на хор практически принудительно. Но надо сказать, что, попав туда однажды, дети ходили на хор с большим удовольствием.
Мы были обычными учениками без специального музыкального образования, тем не менее, пели на два голоса. Хор занимал на областных смотрах города Харькова на ниже 3 места среди всех районных и городских хоров. Наши выступления были сделаны профессионально и всегда занимали основную часть всех школьных и районных праздничных мероприятий.
Но в последнее время Николай Викторович начал очень усиленно заниматься своей карьерой, и это пошло не на пользу нашему хору. Во-первых, Мозговский решил, что, учителем музыки, скорее всего, многого не добьёшься, и поступил на исторический факультет, чтобы получить второе высшее образование. Во-вторых, он вступил в партию и стал парторгом школы. С этого момента наш хор попросту прекратил своё существование.
Шёл концерт. Каждый класс приготовил свои художественные номера, основой которых всё равно были те песни, что мы когда-то выучили на хоре.
В середине концерта в актовый зал завалила группа подростков хулиганского вида. Они уселись на последнем ряду и стали вести себя развязно: громко разговаривали, бросали в адрес выступавших непристойные реплики. Несколько раз им делали замечания. Дважды прерывали концерт, чтобы призвать их к дисциплине. Потом хулиганов попросили уйти. Они на время замолчали, но вскоре снова принялись за своё.
После того, как пропели последнюю песню, на сцену поднялся Николай Викторович Мозговский. На правах парторга он заявил, что концерт был практически сорван, и поэтому все комсомольцы нашей школы лишаются праздничной дискотеки. Я думала, что все сейчас обижено и обречённо разойдутся: в наше время учителей было принято слушаться. Но не тут-то было: на сцену к парторгу вышел наш комсорг Олег и заявил, что мы, добропорядочные комсомольцы, концерт не срывали, осуждаем поведение этих хулиганов и не собираемся разделять наказание, предназначенное им. Николай Викторович ответил, что если комсомольцы, считающие себя добропорядочными, допустили подобное поведение в своих рядах, то должны быть лишены дискотеки в обязательном порядке. Страсти накалялись. На сцену поднялся директор школы Корякин Николай Алексеевич.
Наш директор запомнился мне, прежде всего, своей золотозубой, и, при этом, ленинской улыбкой. Никогда не помню, чтобы он ругался или повышал на кого-то из учеников голос. Этим занимались завучи. Вообще у наших завучей был имидж церберов: всегда свирепый вид, взгляд исподлобья и ужасно злые глаза. Когда они подходили к нам, то у нас тут же, невольно, холодком по спине, пробегало чувство, что мы в чём-то провинились. Улыбка директора, напротив, всегда внушала доброжелательность, была вывеской нашей школы, а самого директора мы видели, в основном, только на общих праздниках. Как он работал с подчинёнными педагогами, мне не ведомо, но в нашей большой школе на 1500 детей всегда был порядок.
Директор сказал: «Ребята, раз уж мы с вами здесь собрались вот так подискутировать, то давайте проведём внеочередное комсомольское собрание. Пусть каждый, кто хочет, выйдет и выскажет своё мнение». Собрание – так собрание: я быстренько достала блокнот и ручку и приготовилась стенографировать.
Наши комсомольцы выходили один за другим. Каждый говорил примерно одно и то же: что все мы ждали этот день, что с удовольствием трудились и готовили концерт, что мы заслужили эту дискотеку, и было бы несправедливо в день рождения комсомола лишать нас праздника… Николай Викторович Мозговский стоял на своём, говоря, что дискотеки быть не должно. А Николай Алексеевич, с одной стороны, совсем не хотел наказывать нас за то, в чём мы были не виноваты, а, с другой стороны, пытался вырулить перегиб Николая Викторовича, не уронив при этом его достоинства перед лицом учеников. Но тот не знал меры. В конце концов Мозговский заявил: «Перед вами здесь стоят: директор и «выше», а вы так себя ведёте!» На что Олег ему ответил: «Вы считаете, что вы выше директора? Да если хотите знать, то, что сейчас говорит нам Николай Алексеевич, верно и справедливо, а то, что говорите вы, нам вообще – до лампочки!»
Сообразив, что ему всё равно придётся капитулировать, Николай Викторович решил сдаться малыми потерями. Он закончил словами: «Что ж, пусть тот, кто считает себя настоящим комсомольцем, перед лицом своей комсомольской совести откажется от дискотеки, а все остальные могут туда идти, и пусть им будет стыдно!» – и с этими словами ушёл со сцены.
Писать протоколы – очень нудная работа. А я была человеком творческим. Очень часто, чтобы не умереть со скуки от нудной формы и регламента, я писала протоколы в виде интересных диалогов, которые у нас порою случались на комсомольских собраниях. Никто не ругал меня за такие протоколы, я подозреваю, что их вообще никто никогда не читал. В протоколе этого собрания я описала всё, что говорил каждый, со всеми их репликами, даже самыми резкими. Это было целое литературное произведение, жалко, что я не сохранила его для себя.
Мне не нравились наши школьные дискотеки. Музыка там гремела очень громко, а я не люблю, когда много грохота. Но всё равно ходила туда, ведь дискотеки любили мои товарищи, а мне хотелось быть рядом с ними. В тот день мы плясали с огромным удовольствием и с чувством победы, воплощая в танце всю страсть своей детской наивной души. После дискотеки шли домой в том же составе: я, Олег и Алёна. Нас обогнали Мозговский и моя классная руководительница, и так и шли почти всю дорогу в десяти метрах впереди нас. Людмила Николаевна что-то страстно пыталась доказать Николаю Викторовичу, очень темпераментно жестикулируя при этом. А Мозговский всё время крутил головой, и не соглашался с ней.
«Когда он был простым учителем музыки, то был моим любимым учителем. А теперь я даже не знаю.» – сказала Алёна, смотря ему вслед…