Виктор Мартиросян. "МИХАЛЫЧ".

Михалыч был кряжистым мужиком с огромными ручищами, крепкими ногами колесом и тяжелой походкой - ходил, словно сваи ногами вколачивал. Лицо у Михалыча было грубым, все в шрамах, всегда небрито, с сильно выдающейся вперед нижней челюстью и хищно нависающим носом над беззубым ртом. Голубые глаза, цвета весеннего неба совершенно не подходили к этому лицу. Сурового взгляда этих васильковых глаз выдержать не мог никто. Был Михалыч угрюм, неулыбчив, говорил мало. Речь его была чуднОй мешаниной из поморского говора, русского языка и блатной фени. Если бы он носил бороду, это был бы вылитый воинственный гном из "Властелина колец". Сколько ему было лет - Бог весть. Может пятьдесят пять, может шестьдесят. Для нас - двадцатилетних моряков-североморцев он был древним стариком. Про Михалыча рассказывали разные страшилки: будто бы он убил кого, или был вором-медвежатником, или то и другое сразу. Фамилия его была самая что ни на есть поморская - Карельских. У нас он был вольнонаемным. Сварщиком Краснознаменного Северного флота. Так или иначе, но в том, что Михалыч имел за плечами огромный жизненный опыт, в том числе и тюремный - не сомневался никто.
Прошло всего несколько месяцев после нашего прибытия на флот. Мы еще носили нелестное прозвище "карасей", то есть молодых, неопытных моряков и зимой служили на бербазе в 13 километрах от города. Электро-механическая боевая часть, или просто БЧ-5. Отделение котельных машинистов. Михалыч познакомился со всеми в нашем отделении. Точнее знакомились мы, а он к нам угрюмо присматривался. Среди ребят нашего призыва, был один грузин - ярко-рыжий Фридон Саминава, который явно стремился быть лидером. Но его внешность и манера разговора отводили ему скорее комичную роль, нежели героическую. Как это иногда случается у грузин, Фридон путал русские звуки "п" и "ф", поскольку в грузинском - это некий смешанный звук "п" с сильным придыханием. Его рассказы про "мапию с фистолетами" или о том, что "по пизике у него были одни фятерки" доводили нас до истерики. Нам он нравился. Нам, но не Михалычу. Поначалу это никак не проявлялось. Но однажды зимним вечером, когда начальство недосмотрело, Михалыч напился "шила"- так на флоте называли спирт с характерным прилагательным "питьевой". "ВОпьяной" Михалыч вломился в вахтенное помещение, где находились мы все, и сгреб за грудки не на шутку струхувшего Фридона. Приблизив свою свирепую морду вплотную к конопатому лицу грузина, Михалыч зычно прорычал: "Ну что, Джугашвили х..ев?! Давай поговорим путне!" Фраза "Давай базарить путне!" прозвучала еще несколько раз, пока мы все – а нас было человек пять, не повисли на дедовых лапищах, как дворовая мелюзга на ветках ореха, и не вырвали обалдевшего Фридона. Тут подоспели офицеры и с горем пополам отправили деда домой. На следующее утро Михалыч ходил как ни в чем не бывало. И даже озорно подмигивал нам. В двадцать лет грубая сила ценится среди пацанов больше иных добродетелей. Эта его выходка вселила в нас почтительный ужас и добавила Михалычу очков. +10 к силе и +10 к авторитету. Фридон вообще с тех пор обходил его десятой дорогой. Но это длилось недолго, так как сам бедняга грузин через месяц угодил в дисбат на три года. И, вернувшись, они с дедом подружились. Однако это другая история, а мы сейчас про Михалыча.
За время службы мы привыкли к дедовым фортелям и бояться его стали меньше, но относились неизменно с уважением.
Когда я прослужил два с половиной года, Михалыч попросил меня о помощи. Несмотря на то, что отношения у нас с ним к тому времени сложились доверительные, просьба нелюдимого деда все же вызвала у меня удивление. Он просил сходить с ним в лес, срубить одно-два дерева, обкарнать сучья. В общем, помочь с приватной лесозаготовкой.
Взяв с вечера добро у дежурного, поутру мы отправились в лес. Светало в ту пору поздно - часов в девять. А мы вышли за полчаса до побудки - в 5.30. Михалыч принес мне особые лыжи - короткие и широкие охотничьи хУнды, подбитые мехом с нижней стороны. Мех был направлен от носка к пятке, что не позволяло хундам катиться назад. Дед нацепил свои - такие же, и мы двинули по нетронутому снежку. В своем тулупе, шапке-ушанке, с топорами за поясом и свирепой физиономией - Михалыч выглядел как сказочный разбойник.
Утренний воздух был свежим и обжигающе морозным, вызывая ассоциации с бабушкиными накрахмаленными простынями. Шурша по снежку диковинными лыжами, мы озирались по сторонам, выбирая в лунном свете жертву для топора. "Востро, Витек!" - велел Михалыч, что на "поморьской говОри" означало "смотреть в оба". Вскоре ему приглянулась высокая стройная ель недалеко от просеки. Дед остановился. Придирчиво осмотрев ее с разных сторон, одобрительно крякнул: "Дивованье!" Срубив крепкую и длинную ветку, споро смастерил из нее упор с рогатиной на конце. Мы начали махать топорами. Разбуженный лес встрепенулся. С ветвей посыпался снег. Казалось, стук топоров разносится до самого Онежского тракта. Когда дерево стало похоже на художества бобров, я, по команде Михалыча, уперся рогатиной в ствол на высоте метров трех и навалился изо всех сил. Михалыч подоспел на помощь. Дальше - как в фильме "Девчата". Здоровенная ель упала, спружинив ветвями и щедро обдав нас снежной пылью. Михалыч ловко управился со всеми сучками да ветками, пока я ковырялся с десятком. Я помог ему распилить дерево на чурбаки, все сложить и увязать, приготовив для отправки домой. Рассвело. Мы успели выкурить пару сигарет. Посидели маленько. Минут через десять наконец показалась ГТСка из поселка лесорубов. Правил ею молодой мужик - Сан Саныч. Он вылез из вездехода и в ответ на сердитый дедов взгляд буркнул:" Здорово! Не ерестись, Михалыч!" Одет Сан Саныч был в фуфайку цвета хаки, такие же штаны и оленьи унты. Голову венчал танкистский шлемофон. Под глазом красовался свежий фингал. Видимо Михалыч задержал взгляд на фингале несколько дольше, чем это допускалось приличиями лесорубов. Потому что Сан Саныч, как бы оправдываясь одновременно и за фингал, и за опоздание, угрюмо произнес: "У нас вчера питник был. Жарёха, "шило". А тут этот дракун Колька-Бугор полез, мать его ..." Сказал и замолк. Много сказал для одного раза. По меркам Севера - болтун просто. ВаракОша. То, что был "питник"(так в этих краях называли пикники) стало очевидно, когда мы втроем дружно укладывали на специальный прицеп наши дрова. Выхлоп у Саныча был как у Горыныча. В ГТСке ехали молча. "Бразды пушистые взрывая" своими гусеницами, быстро домчали до Большой Кудьмы. Дрова сложили возле дедовой избы. Попрощались с Сан Санычем. Я собрался уходить.
"Ты куда?" - удивился дед. "Заходи, Витек!"
В избе я был впервые. Тут все было необычно и досельно - так на Севере называли старину. Как раз перед призывом я прочитал "Фаворит" Пикуля. И именно так представлял себе быт поморских поселений... двести лет назад. Пахло чем-то кислым вперемешку с сушеными травами, рыбой и грибами. В Большом углу висели невообразимо старые, потемневшие иконы. Лики угадывались, но были неузнаваемы. В комнатах было тепло, чисто и по-холостяцки аскетично. Михалыч быстро собрал на стол. Чай с печеньем, какая-то колбаска. Себе налил ярого зелья, похожего на чефир. Размачивал в нем печеньки и шамкал своими пятью зубами. Этим чаепитием он благодарил меня за помощь. Ритуально. Без слов. Это мне было знакомо. Сидели недолго, и я уж не вспомню как наш немногословный разговор вывернул на дедово прошлое. В нескольких словах Михалыч поведал, что после войны, он остался вдвоем с матерью. "Все погибли", - сказал он. И добавил: "В штрафбате". Ему было семнадцать, когда пьяный сосед стал вякать, что, де, Карельские - все враги народа. Михалыч, услыхав это, снял с ноги замерзший окаменевший валенок и забил им соседа до смерти. Дали "пятнашку". "Дурак был. Его-то я давно простил. А вот себе простить не могу. Мамку оставил одну." Говорил Михалыч без фени и "говОри". И если бы не восходящие интонации в конце фраз, я нипочем не узнал бы, что это его речь. А еще глаза. Они у Михалыча в этот миг были цвета чистой лазури. Таким он мне и запомнился.
Попрощались. Я пошел на остановку автобуса в центре поселка. Ехать до бербазы было минут десять. Остановка была пуста, автобуса не было, и я подошел к небольшому памятнику, который стоял рядом. Таких памятников у нас множество в каждом селе и поселке. На черном граните значилось: "Односельчанам, не вернувшимся с войны". И ниже длинный список. Когда мой взгляд дошел до буквы "К", я похолодел! Семь Карельских. Пятеро из них - Михалычи. Братья. И еще двое. Отец и дядя. Враги народа. Кровью искупившие.
***
Оставшиеся полгода службы я называл деда исключительно Александром Михайловичем. И никому ничего не рассказывал.

Виктор Мартиросян. "ВРЕМЕНА ГОДА. СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК ВЕСНЫ."

Я родился в последний день зимы. И с этим миром начал знакомиться в марте. Может потому я так люблю весну. А может потому, что в моей фамилии спрятался первый весенний месяц, и некоторые мои друзья зовут меня Мартом. Есть люди, которые отчетливо помнят весну своей жизни. Я к таким не принадлежу. Я помню фрагментами. Яркими вспышками. Бликами. Теплыми солнечными зайчиками.

Деда учит меня плавать. У подводника, капитана первого ранга и отличного пловца внук должен плавать как торпедный катер! Каждый день мы приходим на пляж, деда показывает мне, что вода сама держит на поверхности и бояться ее не нужно. Я верещу, хохочу и глотаю воду, потому что мне щекотно, когда деда поддерживает меня снизу, заставляя грести руками и молотить ногами. Дней через десять ежедневных тренировок, а именно 12 августа, мы снова приходим на море. Мне становится скучно - кажется, что я никогда не научусь плавать. Но деда настойчив. Море спокойно, словно озеро. Минут через пять привычных экзерсисов я делаю пару уверенных гребков по-собачьи. Внезапно боковым зрением вижу, что деда остался сзади, а не рядом со мной! И я ору на весь пляж так, что меня слышно аж до самого Махинджаури: "Деда-а-а-а-а!!! Я плыву-у-у-у-у!!!"

Надо сделать фотографию, чтоб отправить маме в Одессу. Рядом с нашим домом работают два фотографа. Один из них делает фотографии в Пионерском парке. Мы заходим к нему в студию. Деда говорит, что мы хотели бы сфотографироваться. И, заговорщицки подмигивая мне, добавляет: "На лошади", прекрасно понимая, что я уже достаточно взрослый для деревянной лупоглазой лошадки, стоящей в углу. Я подмигиваю в ответ. Но фотограф нашу с дедой шутку пропускает мимо ушей, и, роясь в каком-то своем скарбе, не поднимая головы, строго говорит хозяйским тоном: "Лошат на рэмонте!". Мы, давясь от смеха, покидаем незадачливого предпринимателя с ампутированным чувством юмора. Нам с дедой такие не нравятся.
Идем к другому фотографу. Тот работает в морском аквариуме. В пяти минутах ходьбы от нашего дома и Пионерского парка. В бассейне, который выполнен в форме цифры восемь, живут тюлени. Их добродушные усатые морды отлично получаются на снимках. Пожилой мастер объектива, делая круглые глаза и демонстрируя золотозубую улыбку, обещает, что будет "захвативайушчи кампазыци". Мне выдают маленькую тюльку. Я держу ее за хвост на вытянутой руке над бассейном. Затея эта мне не нравится, потому что пока тюлень зевал, я рассмотрел серьезные зубищи в его пасти. А вдруг он промахнется? На фото я получился испуганным и съежившимся. Зато вынырнувший за моим угощением упитанный зверюга вышел на славу. Видимо тюленья мама тоже попросила прислать фото. Она наверняка осталась довольна.

Мне лет шесть. Я ужасно плохо кушаю. Бабуля сокрушенно качает головой, глядя на мою худобу и называет меня "стиральной доской". Накормить меня - для нее серьезная проблема. И главная цель в жизни, ведь она - одесситка, и даже в Батуми остается настоящей одесской бабушкой. Перед глазами картинка: моя бабуля в своем сиреневом купальнике сидит со мной у самой кромки прибоя. Я накрыт большим полотенцем, у меня синие губы, зубы стучат и я ежусь, когда прохладные капли стекают с курчавой шевелюры и катятся по спине. В этот самый момент, когда я, как юркое земноводное, выбираюсь на берег, меня можно подманить и накормить. Бабуля, используя эту возможность, берет с собой на море помидоры, огурцы, зелень, котлеты, лаваш и икру из синеньких. Она держит все это в руках и умудряется одновременно меня подкармливать.
В Одессе солнце встает над морем, а садится где-то в степи. В Батуми солнце поднимается из-за гор и уходит спать в море. Мы сидим вдвоем с бабулей на прогретой за день гальке, прижавшись друг к другу, и смотрим на ярко-красный закат. Бабуля что-то неверно напевает. Мне уютно, тепло и спокойно.

У наших соседей - Симы Наумовны и Рафаила Ароновича Чудновских сегодня домашний концерт. Мы с дедой приглашены. Более того - мы выступаем. Сима Наумовна со своей подругой Екатериной Федоровной показывают смешную сценку про клопиков. Рафаил Аронович с выражением читает дурашливый стишок про какого-то ребенка-недотепу. Потом деда играет на пианино, а я пою "Журавлей" Бернеса. Рафаил Аронович, горевший во время войны в танке, и оставшийся с обожженным лицом и изуродованным ухом, выходит из комнаты, закашлявшись. Сима Наумовна, потерявшая в войну всех своих родных, и Екатерина Федоровна - бывшая графиня, а ныне билетер в аквариуме, украдкой плачут.
Эти домашние концерты - осколочек той, старой России, когда еще не знали радио. У меня дома есть дореволюционный четырехтомник под названием "Чтец-декламатор". Выпускался как раз для таких вечеров. Связь времен. Неужели это было со мной?

В нашем батумском дворе есть два места, которые притягивают нас как магнитом своими тайнами. Первое место - это старая голубятня. В ней дядя Жора Есаян держит своих голубей. Голуби были страстью его молодости, когда он еще не был водителем на скорой, когда еще не пил так люто, когда его жена - тетя Антарам, или просто Антик, еще соответствовала своему имени и выглядела неувядающей. Мы подбираемся к голубятне, от которой нас обычно отгоняет демоническим криком пьяный дядя Жора, и пытаемся в ее воркующем сумраке разглядеть маленьких голубят. Ведь их никто никогда не видел! Неужели воробьи - это и есть голубиные детки?! Нас манит тайна появления жизни. И однажды дядя Жора, неожиданно будучи в хорошем расположении духа, открывает заветную дверку и показывает нам этих крошечных голубят. Они похожи на маленьких пушистых динозавриков! Мы разглядываем их, разинув рты. Для усиления произведенного эффекта дядя Жора запускает своих голубей, залихватски свистя и помолодев лет на двадцать. Голуби стаей поднимаются в ясное лазурное небо, делают круг и возвращаются к хозяину. Глаза дяди Жоры озорны, они лучатся добром и юной радостью. Морщинки разглаживаются, взгляд теплеет, и мы узнаем, что дядя Жора умеет улыбаться. Все замечают эту волшебную перемену. А дядя Жора замечает, что это заметили все. И, смутившись, к вечеру привычно напивается в хлам.
От второго таинственного места веет жутким холодом смерти. Оно представляет из себя большой деревянный ящик во втором подъезде. В нем каждый день появляется новый теленок. Теленка вечером закалывают и разделывают в квартире на втором этаже, а из города за ним приезжают любители дефицитного парного мяса. Мы знаем о горькой судьбе пленников. И пробираемся в подъезд, пытаясь подать в маленькое окошечко ящика свежий хлеб, пучок травы или карамельки. В окошечке маячит черный масляный глаз с длинными красивыми ресницами или большой мокрый телячий нос. Этот грустный глаз и теплый нос разрывают от жалости наши детские сердчишки. И однажды мы решаем положить конец жестокости и освободить пленника. Открываем ужасную камеру и выпускаем телятю. Но он, глупенький, останавливается посреди двора, не зная что делать с этой внезапно обретенной свободой. Побег не удался. Мы все получаем по первое число. А замков на ящике становится вдвое больше.
Голубятня и ящик. Жажда жизни и тайна смерти. Эрос и Танатос. Первое знакомство.

Весной мы с нетерпением ждем лета. Хотим скорее стать взрослыми и, как нам кажется, вместе со всеми прелестями взрослой жизни обрести, наконец, свободу. Но утратив невинность, вместе с нею мы теряем намного больше, нежели обретаем.
Мы повторяем путь наших прародителей - Адама и Евы. И всю жизнь потом подспудно тоскуем по утраченной свободе и иных дарах, которыми так щедро были наделены в детстве. Мы ищем следы теплых солнечных зайчиков у себя в душе.
Дай нам Бог найти!

Виктор Мартиросян. "Эрих-Мария Ремарк и теория относительности".

Поражала нереальность происходящего. Казалось, что все это творится не с ним. Что он смотрит какое-то кино про войну. Что в любой момент можно встать со своего места и выйти из темного зала на улицу. Там будет светло и привычно после такого тяжелого фильма. Тяжелый фильм – так в детстве говорила его бабушка. Она всегда плакала после "тяжелого фильма". А ему, маленькому Артему, было непонятно – как это фильм может быть тяжелым. А теперь,- вот он, блин, - тяжелый фильм.
- Шевелите копытами-на, муслики долбанные! - вернул из сознания в бытие злобный окрик пьяного вусмерть контрактника. - Бегом-на! - орал он сиплым голосом, то ли простуженным, то ли прокуренным. "Сколько же тебе лет, козлятина? Когда я служил по третьему году на флоте, ты еще альбом на рисование в школу таскал, карась!" - подумал Артем в сердцах. Вдвоем с Гришкой Маркаряном они со связанными руками месили грязь у блок-поста под дулом нырявшего из стороны в сторону автомата. Автомат в этих краях нынче главный аргумент правоты. К автомату были пристегнуты два магазина "валетом", связанные изолентой. "Беспонтово это - магазины связывать. Напуган ты, карась! Оттого и синий в хлам. Только от страху ты еще опасней!" Обойдя вокруг всего блок-поста, контрактник выбрал наконец подходящие, как ему казалось, бетонные блоки и скомандовал остановиться.
-Ну все, - сказал он пошатываясь. - Молитесь-на, муслики, своему Аллаху!
-Мы-христиане,- в который раз пытался объяснить Гришка.
- Гриня, ты кого истории учишь? Он в слове "мама" пять ошибок сделает,- шепотом произнес Артем. Контрактник - рыжий лопоухий боец со вздернутым носом и ссадиной на лбу по-звериному тупо покачал башкой. Что означал сей жест - понять было сложно.
- Слушай, друг, - неуверенно сказал Артем пересохшим ртом, стараясь потянуть время. - Дай нам хоть покурить пять минут! Ты слышал когда-нибудь про последнее желание? Артем сказал это и осекся - эта фраза была лишней. Контрактник и так был в обиде на весь мир. И не без оснований подозревал, что его пленники видят в нем идиота.
-Мордами к стенке-на! - пьяно заорал боец. - Война все спишет,- то ли оправдываясь, то ли радуясь добавил рыжий, ухмыляясь. Фраза явно была не его, а где-то подслушанная.
Гришка со стеклянными глазами и неподвижным лицом повернулся к стенке. Артем подумал, что его лицо сейчас, наверное, выглядит так же. И тоже повернулся к стене. "Как странно,-думал он, разглядывая стык между бетонными блоками,-еще 20 минут назад мы с Гришкой искали сигареты и поперлись на этот блок-пост. И это нам казалось очень важным. А пару месяцев назад я переживал, что не сдал зачет по Ремарку и его "Im Westen nichts Neues", которую я и книжкой-то путевой не считал! Но ведь думал, что несдача зачета на пятом курсе - это катастрофа! Господи, каким же все это было вздором! Какой неважной чепухой!"
Артем осознавал приближение смерти. Она была рядом. Он ощущал ее смрадное дыхание. Полы ее дырявого плаща хлопали на ветру. Он чувствовал это явственно и ярко. Каждой клеткой. В памяти всплыло надгробие его дяди. Это было первое надгробие, на котором он увидел свою фамилию. Десять букв, написанные вертикально. Он тогда похолодел, поняв как будет выглядеть и его камень. Хотя какой тут камень? Их просто не найдут. Он пожалел родителей. И вдруг в какой-то момент ощутил, что смирился. Просто смирился. Обреченно так. Как буйвол на бойне. И страх сразу отступил. Сменился апатией.
Дальше все было как во сне. Он услышал звук передернутого затвора. С силой сомкнул веки. Стало очень-очень тихо. Весь мир сжался до точки, где проходил стык между бетонными блоками. И тут воздух разодрал сухой треск короткой очереди.
***
Он увидел на доске объявлений возле деканата листок с набранным крупным шрифтом текстом. "Требуются переводчики для работы в международной организации "Врачи без границ". Обращаться в деканат." Толковой работы давненько не было. С товарного двора, где они выгружали вагоны, их прогнал местный, почти как у Скорцезе, "профсоюз грузчиков", недовольный демпингом студентов. Бригада штукатуров, в которой Артем полупрофессионально мешал раствор, ждала лучшей погоды. Фрау Хелена - старая дева, преподававшая немецкий, доставала своим Ремарком так, что хоть криком кричи. Вывод: работа с врачами - это именно то, что сейчас нужно. Врачи предлагали недельные командировки на фронт. За приключения еще и платить обещали 100 $ в неделю! Да на эти деньги можно было жить месяц! Это был очень веский довод в пользу заграничных безграничных врачей.
Уехали через два дня. Первые три недели были самыми сложными. Слишком контрастной была разница между тылом и фронтом. Слишком много крови. Слишком много боли. Слишком много правды. Выручало отсутствие времени на размышления. И медицинский спирт. Пары спирта укутывали психику в спасительный туман. Однако, туман не был сплошным. В его клочьях терялись обрывки воспоминаний. Комичное и трагичное. Вперемешку. Как в дешевом издании Шекспира под мягкой обложкой.
Вот молодой доктор из Швейцарии - Мишель, как две капли воды похожий на Жерара Филипа, берет уроки борьбы у местного проводника - Тимура. Тимур в пылу схватки нечаянно ломает красавчику Мишелю ухо. Этот «пельмень» остается доктору на память.
Вот машина врачей пробивает колесо. Запаски уже нет. Артем берет колесо на плечо и ловит попутку, чтоб доехать до вулканизации пару километров. Останавливается раздолбанный "Жигуль" с вооруженными парнями на заднем сидении. Артем садится рядом с водителем и они несутся, объезжая ямы. Парень сзади трогает Тему за плечо и что-то отрывисто с придыханием говорит. Артем узнает слово "сигареты". Достает полпачки и делится с парнем. Тот снова что-то долго лопочет, заканчивая фразу вопросительной интонацией. "Я не понимаю, давай по-русски",- устало произносит Тема. "Ты не наш чо ли? По-нашему не понимаешь?",-удивленно поднимает брови парень и они прячутся под зеленой повязкой на лбу. "Нет, я - армянин", отвечает Артем. Они останавливаются возле вулканизации, водитель не берет денег, объясняя, что путнику в дороге всегда надо помогать. И тут рука парня снова ложится сзади на плечо. Он, хитро прищурившись, произносит: "Чего ты мне свистишь, что не понимаешь? Когда я попросил сигареты - ты же мне дал!"
Вот они входят во двор страшной, наполовину выгоревшей девятиэтажки. У подъезда плачут женщины. На лавочке сидит молодой русский мужчина с ввалившимися пустыми глазами, красными от слез. Он вышел во двор набрать угля для буржуйки. В это время в его квартиру влетел снаряд. Жена и трое деток погибли. Младшая была грудничком. Мужчина, раскачиваясь, подвывает. Кажется, что в мире нет ничего страшнее этого ужасного подвывания.
Вот молоденький солдатик прижимает к груди свою, срезанную осколком мины, руку. Он держит ее в другой руке, как какую-то ветку. И что-то быстро-быстро громко говорит. Он не в себе. Врачи пытаются ему помочь. А он никак не хочет расставаться со своей бывшей рукой.
Вот они входят в село после авианалета. Невообразимо пронзительно кричит раненная корова. На грязном снегу лежит раскрытая книжка детских стихов с яркими картинками. Алые пятна крови смотрятся на детской книжке невероятно чудовищно! Позже еще несколько раз им попадались плюшевые зайчики и пупсы в крови. Но книга... Она будто прожгла сетчатку глаз и осталась там навсегда.
***
Пули ударили в голову. Так показалось в первый момент. На самом деле, пули ударили над головой, выбив из бетонных плит острые осколки. Они-то и посыпались сверху, жаля и царапая. В первую секунду мелькнула мысль: "Этот придурок промахнулся, мать его! И ЭТО придется пережить еще раз!" Рыжий идиот сзади рыготал, явно довольный собой. И тут Артем различил еще один звук. В тот же миг в стыке между плитами он увидел БТР, который двигался в их сторону. Это было невероятно, но на борту красовался военно-морской флаг! Моряки! Родные! Сзади что-то недовольно вякал рыжий контрактник, но Артем его не слушал, следя за БТРом. Только бы успел! Вот из него выбрался высокий офицер-морпех. Майор. И тут Артем, не обращая внимания на недовольную возню рыжего дебила, что есть мочи заорал: "Товарищ майор! Старшину первой статьи расстреливают тут! Помогите!!!" В голове пронеслась картинка из фильма "Служили два товарища". И Быков с его :" Так ведь расстреливают нас!" Майор через несколько мгновений оказался рядом. И тут сознание милостиво отключилось. Дальше опять сквозь хлопья тумана. Гришка с диким криком: " Су-у-ука-а-а-а-а!" молотит рыжего контрактника, а майор с товарищами пытаются их растащить.

Потом они сидели на броне БТР, нагретой первым робким солнышком. Махнув по стакану чуть разбавленного "шила", Гришка с Артемом жевали разломанную луковицу. Слезы текли по чумазым щекам - то ли от счастья, то ли от лука. Майор Кузнецов задумчиво пускал кольца дыма, глядя вдаль. Он негромко рассуждал вслух о том, что министр обороны специально организовал эту военную авантюру, исключительно для того, чтобы скрыть свои подлые делишки, связанные с выводом войск из Европы. Гриша, одурманенный спиртом, слушал вполуха. Артем заплетающимся языком пересказывал майору содержание "На Западном фронте без перемен". Особенно те места, где говорилось о бессмысленности войны. Кузнецов слушал, время от времени одобрительно кивая, в знак согласия. И вдруг, склонив набок голову, он поднял палец и произнес: "О! Слышите! Синицы!" Его жесткое обветренное лицо потеплело. "Всякая душа да хвалит Господа!",- еле слышно произнес он. И добавил: "А война Его проклинает!"
Они тепло прощались. Майор Кузнецов открыл свой пластиковый кейс с дневным пайком и выдал студентам банку тушенки и по пакету сухофруктов. Некое разумное существо из министерства обороны догадалось оставить инструкцию по применению съестных припасов. На банке было написано: "Содержимое банки использовать на обед, в качестве второго". Чудно! Главное - не перепутать. И не сожрать вместо компота. Напоследок наржавшись над заботливым составителем инструкций, еще раз обнялись и пожали руки. Обещали писать.
Заняв места в автобусе, Гришка с Темой потихоньку стали отключаться, распространяя вокруг смертельное амбре спирта с луком. Осуждающие взгляды других пассажиров казались чепухой. Проваливаясь в сон, Артем думал, о том, что все же на пятом курсе не сдать зачет по Ремарку - это, что ни говори, катастрофа. Тем более, как оказалось - писатель он был все ж таки толковый. Уж в чем, в чем, а в войне мужик разбирался - будь здоров!

Виктор Мартиросян. "АРЦАХСКИЕ ПАСТОРАЛИ".

Кричит петух. Солнце уже довольно высоко. Горы отряхивают с себя лоскутки ночного тумана. В загоне для зверья - возня. Корова и двенадцать баранов собираются на выгон. Дедова сестра - тетя Нина открывает "скотинские вороты" и выпроваживает живность. Аккурат, когда внизу по дороге пастух гонит стадо за село. Тетя Нина награждает скотинку шлепками, направляя по тропинке вниз - к дороге. Там зверюги теряются в общем потоке. Становится понятно, что такое "серая масса". Через те же ворота строем выходят гуси. Дед очень уважает этих, любящих порядок, птиц. Он всегда провожает их глазами, восхищенно цокает языком и, качая головой, с чувством произносит: "С-с-самые дисциплинированные! Утром с командиром строем ушли, вечером с командиром строем пришли! Вечерняя поверка, чай-май и отбой!"
Утро в Ннги совсем не такое, как в Батуми или Одессе. В Одессе - оно какое-то суетливо-промышленное. Наполненное звуками порта или судоремонтного завода. Батумское утро - санаторно-курортное. Вальяжное, приправленное запахом жареного кофе и сонного моря. В Ннги - утро крестьянское. Сурово-крестьянское. И про запахи лучше не вспоминать. Мне неловко каждое утро подниматься последним. Я выхожу умываться и мне всегда кажется, что на меня смотрят, как на разбалованного лентяя и городского лежебоку. Это чувство стыда за собственное тунеядство до сих пор преследует меня, когда я общаюсь с селянами. Наскоро сполоснувшись ледяной водой из рукомойника, я иду за дом к Собаке. В первый же день я подружился с этим огромным мохнатым пастушьим псом, похожим на московскую сторожевую. Когда я спросил как его зовут, на меня недоуменно вытаращились тетя Нина, ее тщедушный муж Эдик и его брат Гриша. "Никак. Просто собака. Шун." В первый же вечер я, как праотец Адам, нарекаю домашнее зверье именами. Проведя небольшие исследования по уточнению гендерной принадлежности, пса называю Вазгеном. Ишака женского пола называю Ануш. Корова получает классическое имя Муму. Я знаю, что не коровье, но, тем не менее, классическое. Дед, услыхав как я зову собаку, хмурится и мрачно интересуется: "Почему именем Католикоса собаку назвал?! Других имен не было?" Так пес снова превращается в Пса. Просто Шун.
Крестьянская жизнь - это тяжелый изнурительный труд, от восхода до заката. Жизнь крестьянина в горах Арцаха - это изнурительный труд, помноженный на вековую борьбу за выживание. Быт прост, строг и подчеркнуто аскетичен. В домах нет ничего лишнего. Ничего, что хоть как-то напоминало бы комфорт. Мужчины серьезны, неулыбчивы и воинственны. Отношение к домашнему зверью, как к живым существам, а не источникам мяса и шерсти - непозволительная сентиментальность. Я смекаю это. Точнее подсознательно чувствую. И напускаю на себя - книжного мальчишку шестнадцати лет - брутальность. Такую себе пиратскую брутальность. Другой я пока еще не знаю. Лишь бы деду за меня не краснеть.
Мы садимся завтракать. Черствый лаваш, овощи, сыр, вареная курица, яйца. И тутовый арак. В шесть утра. Обычай. Или ритуал. Мужчины хлопают по рюмашке. Я отказываюсь. Перекусив, берем с собой инструмент, ослятю Ануш, лаваш, воду и отправляемся на луг косить траву. Встречаем древнего старика, который помнит моего деда еще мальчишкой. Он бросает проницательный взгляд на меня и спрашивает: "Сын?" Дед Артем отрицательно мотает головой. Я удивляюсь - неужели я не похож на внука? Старик громко, как это делают глуховатые люди, жалуется, что задержался на этом свете. После смерти бабки он уже трижды справлял себе гробы, но они сгнивали у него на чердаке один за другим. А смерть все не идет. И в этих словах старика нет ни капли позерства. Или восточного красного словца. Просто он устал и хочет отдыха. Очарование простоты. Глубина философии.
Мы выходим на луг, дед показывает мне как косить. Правит косы себе и мне. Ругаясь и пыхтя от усердия, я начинаю косьбу. Сначала безумно трудно. Не сразу, спустя какое-то время, дело налаживается. Внезапно дед зовет меня. Под небольшой копешкой высохшей травы оказывается змеиное гнездо. Он показывает мне его и хладнокровно расправляется со всем выводком. Я чувствую, как внутри у меня все холодеет. Дальше косить получается плохо - я жду когда придет Наг отомстить за свою Нагайну с детенышами. Солнце достигает зенита, и мы падаем на поляне в тени диких грушевых деревьев. Я забираюсь на одно из них и срываю аппетитные тандзи. Иду к колючим зарослям моша. Ежевики, то есть. Дед предупреждает, что в моше часто живут змеи. Отступать уже поздно. Притворяясь беззаботным, набираю спелых ягод и спешу назад. Дед, похрустывая сочной грушкой с красным бочком, рассказывает мне историю про односельчанина по прозвищу Спитак. Тот, как и мы, отправился в горы косить траву. В обед с двумя приятелями они тяпнули тутовочки. И ребят сморило. А Спитак должен был не спать, а дежурить - в горах полно зверья, мало ли что. Однако Морфей одолел всех. Открывает глаза Спитак, а на груди у него спит змеюка. И башка змеюкина прямо возле его рта. Спитак понял, что коли пошевелится - змея его цапнуть успеет. Взял и откусил башку змеюке. И давай орать. Проснулись перепуганные приятели, глядь - а друг-то их седой, как лунь. Вот и прозвали его Спитак. Что значит Белый.
Дед произносит:"как лун" и закатывает глаза кверху. Явно подразумевая небесное светило. Чудная рассказка. Что-то перехотелось мне на травке валяться. Лучше я косить пойду.
Часа через два, мы, собрав вилами траву в копешки, отправляемся домой. Выходим из леса и сразу прощаемся со спасительной прохладой. Каменистая дорога пышит жаром. Горячий воздух проникает в нос и, кажется, обжигает легкие. Проезжает легковушка, поднимая тонны причудливо клубящейся пыли. На обочине лежит короткая прозрачная змея, толщиной почти с мою руку. Да сколько ж можно?!
Дома тетя Нина собирает на стол. Спрашивает у деда: "Артем, тутовку будешь?" Дед отвечает ей по-русски. Медленно. Поглядывая на меня, как бы ища поддержки. "Нина! На улице сейчас 40 градузов!" Он так и говорит "градузов". " Во мне 37 градузов. В тутовке - 45 градузов. Возьми и сложи все столбиком! А теперь скажи - что будет, если я это выпью в такую жару?! Я СГОРЮ!!!" Дед снова смотрит на меня. После яркой отповеди неразумной женщине он явно доволен собой. Я киваю.
Закончив трапезу, маленько отдохнув и дожавшись тени, мы с тетей Ниной идем во двор печь хлеб. Тесто готово. В тандыре догорают дрова. Тетя Нина занимает позицию у дышащей жаром каменной ямы. Я слежу за ее спорыми движениями, когда она делает заготовки для лаваша. У деда три брата. И одна сестра. Это какая-то ошибка. Тетя Нина, видимо, тоже должна была родиться мальчиком. Черты ее лица грубы и некрасивы. Взгляд жесткий. Широкая кость. Руки большие и крепкие. Стальная хватка. Тяжелая походка.
На специальной деревянной лопатке, обитой чем-то мягким, лепешка из теста доставляется в печь и прилипает к горячей стенке. Когда хлебушек от стенки отстает, я цепляю его железным крючком за серединку. Стараюсь сделать это быстро, чтоб не порвать и не уронить на дно тандыра. На сегодня это моя миссия. Часа через полтора на столе появляется несколько стопок горячих лавашей. Тетя Нина просит меня поймать и зарезать курицу. Я понимаю, что это экзамен. Или инициация. Но нарочно тяну с выполнением задания, пока не находится экзекутор поопытней. Казнь свершается. Курица ощипана и отправляется на мангал. Стол заполняется зеленью, овощами, сыром, вареным мясом, печеной картошкой, тарелками и гранеными стопочками. Так происходит практически каждый вечер, пока мы с дедом гостим в Ннги. Все проголодались и с нетерпением ждут приглашения к столу.
И вдруг тетя Нина объявляет алярм. Оказывается Гришка не закрыл "скотинские вороты", и вернувшиеся с выгона бараны снова ушли гулять. На этот раз вверх по горе. Солнце вот-вот скроется и стремительно начнет темнеть. Как это бывает в горах. И если мы не успеем, глупеньких барашков растерзают волки. Гришка хватает ружье. Мы вооружаемся палками и карабкаемся на гору. Зовем баранов. Смешное словосочетание. Действие еще нелепее. Поднимаемся выше и обнаруживаем каменистую площадку. Она кишит змеями. Змеи на камнях запасаются теплом. Переплетаются и клубятся. И при этом издают звук, похожий на свист, предупреждая, что это их территория. Тут за валунами мы и обнаруживаем наших перепуганных рогатых зверьков. Не мы возвращаемся к нашим баранам, но бараны – к нам. На манер Никулина в "Кавказской пленнице", Гришка, не церемонясь, гонит их домой.
Мы сидим за столом. Курица еще теплая. Помидоры с сыром и зеленью просто восхитительны. Лаваш хрусток и свеж. Тутовка обжигает язык и согревает нутро. Беседа мужчин тиха и размеренна. Зверушки в сарае тихонько возятся перед сном. От этих первобытно-общинных звуков становится уютно и спокойно. Со стороны зеленой громады Бовурхана тянет лесной свежестью. Мохнатые звезды мерцают в бархатном небе, намекая мне о том, что в этих горах никогда ничего не меняется. И слава Богу.
1985 год. Лето. Нагорный Карабах. Два с половиной года до начала войны. Еще все живы...

Виктор Мартиросян. "Nostalgieческое".

Родина - это место, где не запирают дверей, где тебе всегда рады – хозяева радушны и встречают тебя, как главного в их жизни гостя. Где, как в театре, можно просто сидеть на лавочке и получать удовольствие от бытовых сценок, разыгрываемых обычными прохожими. Родина – это место, где дворовые собаки лают не «hof-hof» или «woof-woof» , а родным и понятным «гав-гав». Где окружающие люди вызывают у тебя не раздражение, а добрую улыбку, где ты заранее всем все прощаешь, где речь, даже на том языке, которого ты не знаешь, кажется тебе музыкой.

Родина – это визуальный ряд.
Это зеленые лесистые горы с белыми навершиями. Это море, портовые краны и пассажирские лайнеры. Это девчонки, прыгающие через резиночки. Это пацанята, сбивающие консервные банки деревянными палками. Это кино про Штирлица. Это дядьки, азартно играющие в домино, за столиком под ивушкой. Это молоко в треугольных пакетах, которые соседка несет в авоське из магазина. Это твоя бабушка, умоляющая съесть еще один пирожок. Это твой дед в мундире капитана 1 ранга на 9 Мая. Это черная спина подводной лодки, выныривающая из-за заснеженной сопки. Это твоя первая любовь, стоящая с букетом сирени. Это пшеничное поле, сплошь усеянное красными пятнами маков.
Родина – это мамины глаза и руки.

Родина – это аудио ряд.
Это «Журавли» в исполнении Марка Бернеса. Это крик с балкона: «Витя, а-ну, быстро домой!» Это шум восточного базара. Это птичий гомон, соловьиные трели ночью и песня влюбленного дрозда в скверике возле дома. Это услышанная впервые бабушкина молитва. Это звук копыт лошадки, везущей фаэтон. Это объявление по громкой связи: «Палубной команде – аврал! Занять места по швартовому расписанию!» Это Минута молчания и звук метронома. Это Анна Шатилова и Игорь Кириллов в программе «Время». Это кассеты Высоцкого, привезенные почему-то из Японии. Это твой дрожащий от волнения голос, читающий Присягу.
Родина – это негромкие мамины песни.

Родина – это мир запахов.
Это горячий дух свежеиспеченного лаваша. Это запахи влажной после ночного ливня земли, жаренных кофейных зерен и тушеной баранины, киндзы и рейхана, тархуна и чеснока, теплого моря и раскрытых мидий, магнолий и эвкалиптов, рододендронов и азалий, цветущих абрикос и жасмина. Это запах бензина из соседской «Волги» и таинственная затхлость заброшенной голубятни. Это горьковатая душистость тлеющих осенних листьев и аромат ухи на костре. Это запах камбуза, смешанный с жаром работающего дизеля и нагретой солнцем палубы. Это аромат булочек в школьной столовой.
Родина – это запах маминых волос.
***
Я родился в стране, которой сейчас нет на карте. Но где бы я ни был, в моем сердце всегда живет
вид двуглавого Масиса,
бой кремлевских курантов,
и аромат одесской акации.

Александр Мецгер. "ГУНДОСИХА".

Недалеко от кладбища, среди густо разросшегося бурьяна, стояла старая заброшенная хата, крытая камышом. Внутри, в грязной, давно не прибиравшейся комнате, среди оплетенных паутиной грубо сколоченного стола, лавки и табуретки, сидела одинокая фигура и тонким голосом пела, медленно покачиваясь на скрипучем разваливающемся диване. Со стороны это скорее походило на вой одинокой собаки, выгнанной со двора хозяином.
В грязные запотевшие окна с трудом пробивался свет. И поэтому в комнате при любой погоде постоянно был полумрак. Но, по-видимому, хозяйку это совсем не беспокоило. Она и сама давно не мылась. Единственное, что выдавало в ней женщину – это длинные белые распущенные волосы, которые легче было бы обстричь, чем расчесать. На лице, изрезанном морщинами, застыла улыбка, отчего беззубый рот приобрел такую гримасу, что не каждый рискнул бы подойти к ней вечером на кладбище, где она просила подаяния и собирала оставленные на могилках печенье и конфеты.
Все селяне, живущие много лет рядом с ней, знали о ее безвредности и нужде. И, кто чем мог, помогали бедной женщине, которая была не совсем в своем уме. Мало кто помнил настоящее имя старухи, и кто первый прозвал ее Гундосихой. Но это прозвище настолько к ней пристало, что многие считали, что у нее и не было другого имени. Говорили, что во время войны она с малолетним сыном скрывалась в погребе. А по ночам вылазила на картофельное поле и выковыривала из мерзлой земли окаменевшие клубни, чтобы прокормиться. Один раз ее выследили два дюжих полицая и так избили, что несколько дней она не могла двигаться. Помогли соседи, не дали умереть с голоду. Тогда-то, из-за перебитого носа, она и получила свое прозвище, приставшее навсегда.
После войны она работала не покладая рук, чтобы прокормить и выучить сына. И никому никогда не жаловалась.
Когда сын окончил школу, то заявил, что поедет в город поступать в институт. Сколько денег она ему отправила – никто не знал, но за все время его учебы никто не видел, чтобы она купила себе хоть какую-нибудь обновку.
...Это произошло лет через десять после отъезда сына. Сын приехал к ней на новеньком «Москвиче», в костюме и при галстуке. Мать гордо шла с ним по селу и каждому встречному объясняла: «Вот сыночек приехал, хочет меня к себе в город забрать». И действительно, сынок заходился продавать и дом, и хозяйство. Он не торговался, и поэтому дня через три буквально все продали. Остались лишь два узелка с личными вещами. Садясь в «Москвич», сын велел матери ждать бортовую машину. Три дня мать просидела на узлах на ступеньках магазина. На четвертый день пошел дождь, и кто-то из жалости пустил бедную женщину в старую кухню. Через неделю никто не поверил бы, что перед ними та самая Гундосиха, которую знали. По селу ходила старуха с распущенными седыми волосами и, громко смеясь, что-то пыталась рассказать прохожим. Бедная женщина тронулась умом.
Прошло несколько лет.
С самого детства Оле хотелось иметь бабушку. Она с завистью наблюдала, как другие дети гуляли в парке, а их дедушки и бабушки, под чьим присмотром они находились, покупали им мороженое и всякие сладости. Оля спрашивала у родителей, где ее бабушка. Мать обычно отмалчивалась, а отец отвечал, что она умерла. Для Оли отец всегда был примером, и девочка гордилась им перед друзьями, но один случай очень удивил и озадачил ее.
Как-то на день рождения Оли папа пообещал купить ей подарок, и они отправились в магазин. На улице незнакомая женщина остановила их и стала ругать отца, обвиняя его в том, что он обворовал свою мать и бросил на произвол судьбы
. К удивлению девочки, отец молча прошел мимо. На Олин вопрос «Кто это?» он односложно ответил: «Просто больная женщина». Ответ девочку не убедил, и, когда дома никого не было, она нашла в старых фотографиях письмо от бабушки, Агриппины Ивановны. На конверте был указан адрес. Недолго думая, девочка достала из копилки деньги и отправилась разыскивать свою бабушку.
В небольшом селе новый человек на виду. Так и у нас, невозможно было не заметить незнакомую девочку в серой юбке и белой кофточке. Девочке было лет четырнадцать, она стояла с небольшим рюкзаком и безнадежно оглядывалась.
– У тебя нет конфетки? – донеслось со стороны.
Только сейчас девочка увидела странную старушку в мятой грязной одежде с распущенными волосами. Девочка полезла в рюкзак и достала зефир.
– Бабушка, – спросила она, – а как найти Агриппину Ивановну?
Старуху как будто ударило током, в глазах что-то загорелось, и она затряслась, потом взгляд ее опять потух и она пошла по улице.
Когда девочка задала тот же вопрос проходящей мимо женщине, та внимательно и долго смотрела на нее, а потом спросила:
– А зачем она тебе?
– Я ее внучка, – ответила девочка.
Женщина удивилась и указала рукой на удаляющуюся фигуру Гундосихи.
На этот раз глаза от изумления раскрылись у девочки.
– Это моя бабушка? – единственное, что смогла проговорить она, и на глазах у нее появились слезы.
Весь день странная девочка ходила с Гундосихой, покупала ей мороженое и пирожки, отчего у старухи от переедания заболел живот. К вечеру Гундосиха решила, что глупая девочка покинет ее. Но девочка вслед за ней вошла в полуразвалившуюся хату. Со слезами на глазах она осматривала жалкое жилище своей бабушки, о которой она, Оля, узнала совершенно случайно. Потом девочка выскочила во двор, наломала каких-то веток и попыталась подмести пол. У бабушки не было даже ведра, чтобы принести воды, и девочка какой-то тряпкой протерла окна и стол. Когда стемнело, Гундосиха села на свой изломанный диван и стала напевать песню. Ее прервал шум машины возле двора. Из автомобиля вышел мужчина. Что-то очень знакомое почудилось Гундосихе в этом человеке. Но вот что?
– Эй, бабка, – грубо позвал он, – ты не знаешь, где живет Агриппина Ивановна?
«Какой странный», – подумала старуха. Мужчина хотел уже сесть в машину, но тут скрипнула дверь, и на пороге показалась девочка.
– Ты здесь? – удивился незнакомец. – А ну, марш в машину!
– Папа, – прокричала девочка, – посмотри, это же наша бабушка! – И она побежала к старушке, но отец перехватил ее на полпути.
Гундосиха, увидев, что обижают ее знакомую девочку, завывая бросилась на мужчину, схватила его за руку. Но тот брезгливо оттолкнул старушку, и она, словно перышко, отлетела в сторону и, ударившись головой о дерево, начала медленно сползать по его стволу. На какой-то миг взгляд ее стал осмысленным, и она что-то прошептала. Единственное слово, которое расслышала Оля, было «сынок», после чего взгляд Гундосихи застыл навсегда.

Александр Мецгер. "НОВЫЙ ПАПА".

Когда очередного мужчину мать велела называть Диме папой, сын запротестовал. Сколько было у мальчика этих пап, он уже сбился со счёта. Предыдущие отцы были хотя бы старше матери, а этот Виктор, так представился будущий папа, скорее подходил мальчику на роль старшего брата. Виктор не настаивал на том, чтобы мальчик называл его отцом, и это как-то примирило отношение Димы с будущим родственником. Обычно мать долго не жила с мужчинами, самое долгое три месяца. В первые дни сожительства с новым « папой», мать становилась ласковой, к концу третьего месяца её не возможно было узнать.

Раздражительная и злая она придиралась ко всяким мелочам, начинались скандалы и, в конце концов, мать прогоняла сожителя. Эти дни были самыми тяжёлыми в жизни Димы, тогда он готов был сбежать из дому, но приходил новый « папа» и мать успокаивалась. Дядя Витя, так Дима называл нового отчима, на удивление всем соседям, прижился надолго. Прошли уже более шести месяцев, а мать не могла на него надышаться, выполняла малейшие его желания. Про сына она забыла и, Дмитрий мог теперь позволить себе гулять сколько угодно и не переживать, что начнут проверять его дневник.

В свои тринадцать лет Дима так и не научился курить, хотя все его друзья, и в школе, и по соседству, давно этим баловались. Конечно, для солидности, он, как и все, брал сигарету, набирал в рот дым и, не затягиваясь, выпускал его. Курить ему совсем не нравилось, но в компании ребят и девчонок это придавало вес, доказывало, что ты уже взрослый.

Как-то раз отчим посадил Диму за стол, сел рядом и достал пачку сигарет:

- Я знаю, что ты уже куришь, - начал он.

Дима попытался возразить, но дядя Витя, не обращая внимания, продолжал:

- Я сам у курил в твоём возрасте. С сегодняшнего дня хватит прятаться за углами. Можешь свободно курить. С матерью я договорюсь.

Он подал Диме сигарету, и впервые Дима закурил сигарету по-настоящему. С этого дня, мальчик, не стесняясь соседей, в открытую курил, на зависть соседским пацанам. Мать отнеслась к этому с безразличием. Только в школе приходилось прятаться, не могли же учителя для него сделать исключение из-за того, что родители разрешили ему курить.

Этот поступок отчима вызвал к нему уважение местных ребят, и они с завистью говорили:

- Повезло тебе. Вот бы и нам такого отца.

В последнее время Дима стал замечать, что мать с отчимом частенько бывают навеселе. Это не особенно его беспокоило, так как в такие дни дядя Витя становился щедрым и давал мальчику мелочь на карманные расходы. В один из выходных дней отчим предложил Диме навестить его мать: бабу Фросю. Мальчик ещё не был с ней знаком и согласился.

Мать дядя Вити, сухая, длинная женщина, оказалась очень неприветливой и злой. Она хмуро посмотрела на мать Димы и промолчала. На мальчика же она совсем не обратила внимания. За столом, покрытом резаной клеёнкой, собралось несколько мужчин и женщин, знакомых отчима. На стол выставили картошку в мундире, квашеную капусту и батарею бутылок с вином. Виктор на правах хозяина всем распоряжался и старался шутить, чтобы развеселить компанию.

- А ну, подойди сюда, - позвал он Диму.

- Пей! – поставил он перед мальчиком полный бокал вина.

- Я не хочу, - стал возражать Дима

- Ты мужик или нет? А ну, пей, - настаивал отчим.

- Пей! Пей! – подхватили сидящие за столом.

Дима послушно поднял бокал и под общее одобрение, выпил.

Виктор подсунул ему капусту. Уже через несколько минут у мальчика начала кружиться голова. Все присутствующие казались ему добрыми дядями и тётями.

Следующий стакан, подложенный ему отчимом, Дима выпил без уговоров.

Внезапно к горлу стала подкатываться тошнота. Мелькнула мысль:

- Надо выйти.

Мальчик, держась за стол, привстал и двинулся к выходу. В дверях показалась мать с трёхлитровой банкой подсолнечного масла. В этот день мать надела своё праздничное единственное платье, красного цвета. Она берегла его уже много лет и надевала лишь по великим событиям. Как только Дима оторвал руки от стола, невидимая сила швырнула его к двери, на мать. Банка выскользнула у неё из рук и разбилась. Всё платье было обрызгано тёмными пятнами. За спиной Димы взревел отчим. Неизвестно, что взбесило Виктора: испачканное платье или разбитая банка с маслом, но последнее, что помнит мальчик, как озверевший отчим толкнул его в угол, на кучу грязного белья, и стал с остервенением бить ремнем по спине и голове. Дима плакал и просил прощения, но это ещё больше распаляло Виктора. Наконец, у него на руке повисла мать. Старуха тоже что-то кричала. Гости с увлечением наблюдали воспитательную сцену. Сочувствия на их лицах не было.

Проснулся Дима в том же углу, на куче грязного белья. Во рту ощущался неприятный привкус. Лицо, руки и рубашка были перепачканы чем-то дурно пахнущим. Мальчик приподнял голову, чтобы оглядеться. Виски пронзила острая боль, от которой мальчик вскрикнул. За столом в окружении пустых бутылок и грязной посуды сидел отчим. Голова его покоилась в тарелке с квашеной капустой. От вскрика пасынка Виктор проснулся и поднял голову. Пьяно улыбаясь, он спросил:

- Похмелиться хочешь?

Виталий Неизвестных. "КАК Я СТАЛ ПОЛИГЛОТОМ".

Уверенного в себе человека трудно переуверить, ибо один собственный случай для него весомее сотни чужих. Я, например, убежден, что полиглотами становятся от волнения. Для сомневающихся привожу подробности «моего» случая.
Не секрет, что у многих выпускников сельских школ в графе «иностранный язык» стоит прочерк. Есть такой прочерк и в моем аттестате, хотя я, вместе с одноклассниками, трижды – в пятом, седьмом и десятом классах – принимался изучать немецкий язык.
Наиболее запомнился пятый класс, поскольку новый предмет мы моментально применили в своих военных играх. Иностранному разговорному нас не учили, да он, собственно говоря, нам и не требовался. Для выдачи документов разведчикам, идущим во вражеский лагерь, вполне хватало немецкого алфавита. Во всяком случае, рекламаций не было. Противник доверял нашим документам, хотя и знал, что все наши обер – лейтенанты учатся в пятом классе.
Речь, понятно, идет о тайной войне. В открытом бою документов не спрашивали. Требовалось умение стрелять из самодельного автомата (тра-та-та-та-та-та…) и помнить одно из немногих военных правил:
«Если убьют, считай до пятидесяти…»
Седьмой класс прошел в иностранном плане незаметно. Наши разведчики, используя богатый опыт Иоганна Вайса («Щит и меч») и Николая Кузнецова («Это было под Ровно»), добыли к тому времени все сведения, какие только можно было придумать, противник был многократно и окончательно разбит да и новый учитель немецкого языка пробыл в нашей деревне не более одной четверти…
В десятом классе никто всерьез уже не рассчитывал «шпрехать», хотя учитель немецкого языка один раз все же похвалил меня за прекрасное владение сравнительными степенями при переводе текста. Правда, похвала это относилась скорее к любимой мной географии, чем к иностранному языку, поскольку превосходные степени перевода заключались в том, что Джомолунгма — высочайшая в мире вершина, а Каспийское море — самое большое на земле озеро…
Полиглотом же я стал несколько раньше — после окончания восьмого класса во время своего первого самодеятельного круиза по Сибири.
(Пятнадцатилетний птенец, выпорхнувший из деревенского гнезда, был немножечко пьян от собственной свободы и огромности мира. Родственники, жившие в больших и малых городах нескольких сибирских областей и дававшие деревенскому пареньку приют на неделю-другую, были заняты своими делами и не мешали свободному полету…)
Произошло это в вагоне пассажирского поезда, шедшего из Красноярска в другой не менее дымный город Сибири. Она мне сразу понравилась. Сидит на боковом сиденье темноглазая девчонка. Одета аккуратно, причесана гладко, в руках книжка художественная и волны от неё такие теплые исходят как будто дома от русской печки. Сначала я на неё издали смотрел, потом поближе пересел. Сижу, волнуюсь не знаю как с ней заговорить, а она книгу отложила и на меня посмотрела. Да тут еще и колеса вагонные подбадривают: «Смелее, друг! Смелее, друг!..»
Ну я и осмелел.
-Какой, — спрашиваю, — иностранный язык преподают в вашей школе?
-Немецкий, — отвечает она.
Сердце мое сжимается от волнения, а в голове зреют новые вопросы.
«Как тебя зовут?» — хочу спросить я по-русски, но язык отказывается мне повиноваться и произносит на «чистейшем» иностранном:
-Вас ист дас?..
В ответ она недоуменно смотрит на меня и молчит. Затянувшаяся пауза приводит меня в чувство, я снова перехожу на русский и задаю нормальные вопросы про учителей и одноклассников, про экзамены и оценки. Мы мирно беседуем до тех пор пока сердечное волнение и желание поразить собеседницу не превращает меня в полиглота.
-Вас ист дас? – вновь задаю я свой «законный» вопрос…
Это повторяется несколько раз. Взгляд ее из внимательного постепенно превращается в сочувственно-растерянный… Наш разговор обрывается и я ухожу на свое место с разбитым сердцем…
В десятом классе с третьей «немецкой» попытки я понял разницу между «Как тебя зовут?» и «Что это такое?» и что-то острое на мгновение отозвалось в сердце…
С тех пор я отказался от иностранных языков, предпочитая изъясняться на великом и могучем, но по-прежнему убежден, что полиглотами становятся от волнения.

Виталий Неизвестных. "ПИФАГОРОВЫ ШТАНЫ".

Окунаясь в раннее детство, я c удивлением обнаруживаю, что и одежда, и обувь часто были рукоделием домашнего производства. На этом фоне любая покупная вещь, которую «справляли» ценилась очень высоко. Так и говорили: справили сапоги, справили костюм. Главным инструментом домашнего рукоделия в нашей семье, несомненно, была ножная швейная машинка Зингер, произведенная в Германии в конце XIX – начале XX века. На неё, на эту машинку, которая на самом деле была настоящей машиной, тяжелой и громоздкой, всеобщая послевоенная неприязнь к немцам, фашистам, фрицам, гитлеровцам, немчуре, не распространялась. Великая труженица, эта машинка всё работала и работала и практически не знала износа. Это был рабочий инструмент матери, на котором она, как тогда говорили, обшивала и одевала всю семью. Ассортимент был самым разнообразным: от рубашек, платьев, шаровар, простынь, наволочек, пододеяльников до стёганых одеял и самодельных пальто. Именно такое стёганое ватой самодельное пальтецо с брезентовым верхом и было моей первой осмысленной зимней одёжкой. Оно, это пальтецо, очень уверенно и надежно подстраховало меня во время моего осенне-зимнего плаванья в полынье. А после того как я из него вырос, еще долгие годы служило, подобно советской интеллигенции, прослойкой между базисом панцирной сетки и надстройкой ватного матраса, проще говоря, оберегало матрас от пятен ржавчины, которые так или иначе проступали на панцирной сетке от долгой эксплуатации.
Что касается обуви, то это была епархия отца. Он сам не только любил щегольнуть в хромовых сапогах, но и умел продлить срок эксплуатации обуви вообще, а сапог кирзовых, которые буквально «горели» на наших со старшим братом ногах от интенсивной носки, в частности. Кирзовые сапоги обыкновенно покупались «справлялись» к школе и предназначались для эксплуатации в осенне-весенний период, когда и босиком уже не походишь и валенки доставать еще рано. Валенки, как обувь, так или иначе, проходили через руки отца. Он их либо катал сам в домашних условиях и это был очень увлекательный – для наблюдения и участия – процесс. Для этого процесса требовалась овечья шерсть, которая сначала вычесывалась, освобождалась от всевозможного мусора, потом сбивалась, сваливалась, уплотнялась, подвергалась воздействию кислоты, приобретала форму, садилась на колодку, сушилась в русской печи и время. Не оспаривая правоту классика, о том, что время – вещь необычно длинная, всё-таки стоит заметить, что в те годы рабочая неделя была шестидневной, а на катание пары валенок одного выходного дня не хватало. В более экономичном по времени варианте он распаривал покупные валенки кипятком и «садил» их на колодку, что не только придавало валенкам более красивый, даже щегольской вид, но и делало их более плотными и пригодными для длительной эксплуатации. В сравнении с кирзовыми сапогами, у которых чаще всего снашивались – стирались до подошвы каблуки и протирались до дыр голенища, у валенок снашивались лишь подошвы, что позволяло продлить срок их эксплуатации с посредством подшивания. Искусство катания валенок так и осталось для меня практической загадкой, поскольку ни одной пары валенок на сегодняшний день я так и не скатал, а вот алгоритм подшивания запомнился отчетливо и не только запомнился, но перешел во вполне результативные практические навыки.
В то лето нам со старшим братом одновременно купили – «справили» вельветовые костюмчики. Это было самое настоящее – от горизонта до горизонта – счастье. Предмет гордости был налицо, а вот предмета зависти – не было вовсе.
Впрочем, долго наслаждаться глядя друг на друга и на самих себя нам с братом не пришлось, поскольку вещи в те годы справлялись не от избытка чувств или средств, а в связи с какими-то переменами. В данном случае перемены были очевидны – лето подходило к концу, сезонная работа на заимке, которой была занята вся семья – пастьба скота и заготовка сена – подходила к концу. Впереди маячил сентябрь, а в семье было два ученика и ученица и нужно было определяться с местом жительства, хотя бы и на один учебный год. В поисках лучшей жизни и работы по специальности мама отправилась на свою малую родину в Алтайский край, отец и старшая сестра остались на хозяйства, а нас с братом мама взяла с собой. Вот тут-то новые с иголочки костюмчики – не голышом же ехать – и пригодились. После почти трехмесячного заимочного затворничества с ограниченным кругом общения и природным раздольем поездка за тридевять земель в тридесятое царство из Красноярского края в Алтайский край увлекает, развлекает и в тоже время внушает некоторые опасения, просто и доходчиво выраженные словами песни: «А что там, а что там за далёким поворотом?..»
Автостанция, покупка билетов, чайная, борщ со сметаной, блинчики с маслом, чай с сахаром. Автобус, место у окна, поля желтой пшеницы, встречные машины, пыль из-под колес, убаюкивающее гудение мотора, сами собой слипающиеся глаза, свисание головы на грудь, вздрагивание и просыпание на ухабах. Железнодорожный вокзал, многолюдье, очереди возле билетных касс, чудо природы – автомат с газированной водой с сиропом и без, повышенный авторитет копеечной и трехкопеечной монет. Общий вагон пассажирского поезда, вторая полка, , тугой ветер, залетающий в открытую фрамугу. Стремление заглянуть в будущее, увидеть на повороте локомотив. Удивление – чай в пакетиках, стаканы в подстаканниках, сахар-рафинад. Засыпание под дорожные разговоры-анекдоты взрослых: «Я-то еду к сыночку, а остальные куда?..» Станция пересадки, комната матери и ребенка, в которой детки спокойно спят, а матери настороже – дремлют или бодрствуют. Усталость от обилия впечатлений: картинок, запахов, звуков. Прибытие на станцию назначения. Выход из поезда на перрон. Железнодорожный вокзал. Автостанция, покупка билетов, чайная, борщ со сметаной, блинчики с маслом, чай с сахаром. Автобус, место у окна, поля желтой пшеницы, встречные машины, пыль из-под колес, убаюкивающее гудение мотора, сами собой слипающиеся глаза, свисание головы на грудь, вздрагивание и просыпание на ухабах. Прибытие в тридесятое царство. Веселый с дорожной хрипотцой смех – что сталось с нашей гордостью – новенькими с иголочки вельветовыми костюмчиками?!
Тридесятое царство. Теплая встреча. Родственные разговоры, ахи, охи, бодрая песня по радио: «Утро, утро начинается с рассвета. Здравствуй, здравствуй необъятная страна…» Алтай – житница. Перебои с хлебом. Утро, утро начинается с предрассветного стояния в живой очереди: «Две буханки в одни руки, следующий… Две буханки в одни руки, следующий…» Хорошо там, где нас нет.
Возвращение в Красноярский край, хлеб есть, корова доится, значит, не пропадем!.. Костюмчики?! А что костюмчики, постираем, выгладим и будут как новые…

Виталий Неизвестных. "КАК Я СТАЛ ПАЦИФИСТОМ".

Это произошло в достопамятное время первых космических полётов, когда на школьных переменках консервные банки с успехом заменяли футбольные мячи.
Одна из перемен мне запомнилась особенно, ибо именно тогда я совершил свой первый космический полёт через всю школу, мягкую посадку в учительской и стал пацифистом. Согласитесь, что этих трех событий вполне достаточно и для одной переменки, и для одного рассказа.
Была середина мая. Снег повсеместно сошёл, земля подсохла, и школьный пустырь стал местом паломничества школьной малышни. Да и то сказать, школа наша для игр была мало оборудована. Она делила двухэтажное деревянное здание с продовольственным магазином и конторой сельхозтехники, и рассчитывать на стадион или спортивный зал было глупо.
После звонка с урока школа становилась похожа на Дикий Запад. По прериям коридора мчались стада возбужденных бизонов, а бледнолицые учителя прятались в классных комнатах, не желая рисковать одеждой, обувью и ногами. Правда, был один краснокожий учитель, прозванный Ковбоем, который умел укрощать бизонов, но о нём речь впереди.
Бизоны стремились на пастбище – школьный пустырь, где их ждала вожделенная консервная банка и нескончаемый футбольный матч. Спешили бизоны не зря, поскольку каждому хотелось играть, а в матчах, ввиду ограниченного пространства, играли только лучшие из лучших, сумевшие раньше других выскочить из класса, съехать по перилам со второго этажа и преодолеть пересечённую местность, отделявшую крыльцо школы от пустыря.
День этот начался для меня неудачно. На первой переменке я не попал в число игроков. Бизон из параллельного класса хотел обойти меня на финишной прямой, но споткнулся о пересечённую местность, упал и стал причиной свалки.
-Куча мала детей звала! – кричали оставшиеся и вливались в клубок тел, валявшихся на земле. Пока я, помятый и поцарапанный, выползал из кучи малы, первый удар по «мячу» уже состоялся.
Велико и неутешно было моё горе, ибо кто может сравниться, нет, не с «Матильдой, сверкающей искрами темных очей», а с простой консервной банкой, выполняющей роль пузатого футбольного мяча! С какой радостью она, освобождённая от свиной тушенки или килек в томате, отдаётся игре! И только превратившись в металлическую лепёшку, она уходит на заслуженный отдых. Но свято место не пустует, находится новая пустотелая героиня, и матч продолжается.
Матч продолжается и на следующей переменке, я мчусь к чужим воротам, громыхая футбольным мячом, падаю в пыль, скошенный подножкой. Вскакиваю, вижу перед собой того же самого бизона, и футбольный матч плавно переходит в схватку пыльных гладиаторов, которые катаются по земле, всхлипывают от обиды, шепчут проклятия и подбадривают друг друга тумаками.
Болельщики, увлечённые новым зрелищем, кричат:
-Так ему, так. Врежь ему за подножку.
-Сам виноват. Первый полез.
Вслух оценивают шансы соперников и не замечают, как пересечённую местность пересекает, подобно Командору, краснокожий Ковбой – укротитель бизонов. Традиционные сигналы опасности запаздывают, и вскоре Ковбой превращается в ракетоносителя, а у него под мышками копошатся недавние соперники, ставшие неожиданно для себя космонавтами. Процессия медленно движется к школе, и азарт драки сменяется чувством бессилия перед почти механической походкой Ковбоя, его стальными мускулами. Потом приходят ожидание наказания и страх неопределённости близкого будущего.
Постепенно болельщики осознают комизм ситуации, и мучения космонавтов усиливаются смехом одноклассников… Попытки провалиться сквозь землю или превратиться в птицу и выскользнуть из механических рук не приносят успеха. Коридор школы только усиливает смех, и лишь закрытая дверь учительской приносит долгожданную тишину и опускает соперников на грешную землю. Нарушает тишину Ковбой, который говорит:
-Пожмите друг другу руки и поцелуйтесь в знак примирения.
Соперники, обалдевшие от происходящего, выполняют приказ.
-А теперь умываться, — следует новая команда.
И мы покорно идём в умывальник, чтобы, разойдясь к разным раковинам, дать волю воде и слезам…
С той поры я и стал пацифистом. Хорошо, конечно, посидеть на неприятеле верхом и нанести ему урон тумаками и затрещинами, но целоваться в учительской с пыльным драчуном б-р-р-р, противно!..

Николай Матвеев. "ПЕСНИ МОЕЙ ЮНОСТИ".

Сентябрь 1960-го года. С неудовольствием и неохотой восприняли мы, студенты первого курса мединститута в Днепропетровске команду первому курсу ходить на хор. Тем же, кто отказывался посещать занятия пением, грозили не выдавать стипендию. Это была серьёзная угроза, и, поборов свою неприязнь, мы начали заниматься в хоре.
Занятия у нас проходили по вечерам после учёбы в институте во Дворце культуры студентов им. Ю. Гагарина (так он стал называться с 1961 года) в городском парке культуры и отдыха им. Т. Г. Шевченко – в бывшем дворце Г. Потёмкина.
Два века назад здесь находилась резиденция князя Григория Потёмкина, авторство проекта дворца приписывают архитектору Ивану Старову. В последние два десятилетия после реставрации в 1990 году он стал Дворцом культуры студентов Днепропетровского национального университета им. О. Гончара.
Нас было около двухсот человек. Занятия проводил преподаватель пения Леонид Иосифович Терещенко, он ещё ходил, слегка прихрамывая, и тянул ногу.
Как я узнал недавно, Леонид Иосифович Терещенко был в то время преподавателем детской музыкальной школы №3 гор. Днепропетровска. Одновременно по вечерам он руководил хором студентов во дворце культуры студентов им. Ю. Гагарина. Был он прекрасным педагогом и музыкантом. Именно он подготовил молодого Иосифа Кобзона после службы в армии к вступительным экзаменам в Одесскую консерваторию, о чём с благодарностью вспоминает теперь уже народный артист России Иосиф Кобзон.
У меня, как я считал, музыкального слуха совсем не было. Но Леонид Иосифович сказал, что слух есть у каждого человека и что его только надо развить. Разбил он нас на четыре голоса (два мужских и два женских), рассказал нам основы нотной грамоты, и мы начали репетировать.
Сначала у нас ничего не получалось, и нам даже не нравилось бывать там. Но постепенно, благодаря труду, усилиям и обаянию Леонида Иосифовича у нас стало кое-что получаться. Мы уже с большим удовольствием стали посещать хоровые занятия и даже начали выступать.
А в те годы концерты у нас были ко всем крупным праздникам – 7 ноября, Новому году, 1 мая. Дворец культуры давал концерты для студентов и преподавателей города Днепропетровска, и всегда у нас был аншлаг – зал был битком забит огромной массой студентов и преподавателей, на балконах тоже не было ни одного свободного места. Кто не смог сесть, те стояли вдоль стен и проходов…
Постепенно репертуар наш расширялся. Романс Александра Варламова «Белеет парус одинокий» на слова Михаила Лермонтова мы начинали петь так:
– Парус белеет одинокий
В тумане голубом…
Наши молодые сильные голоса поднимались вверх, и нам казалось, что это романс о каждом из нас, о наших молодых исканиях, о неизведанных путях и загадочной манящей жизни впереди – о нашем будущем, которое (тогда ещё неизвестное) было перед нами… Зал очень тепло принимал этот романс.
Вторая песня, которую мы разучили, была песня «Тбилисо» – своеобразный гимн Грузии (слова Петре Грузинского, музыка Реваза Лагидзе). До этого я уже слышал её на радио. Пели мы её на русском и грузинском языках.
Перед хором выходил запевала – наш студент Леонид Челишвили – и красивым, хорошо поставленным голосом, с лёгким приятным грузинским акцентом начинал:
– Какой лазурный небосвод
Сияет только над тобой –
Тбилиси, мой любимый и родной!
И Нарикала здесь стоит,
Как память прошлых тяжких бед,
Твою главу венчая сединой…
А припев уже подхватывал весь наш хор:
– Тбилисо, мзисда вартэбис мсхарио,
Ушенод, ситсотсхлетсар минда,
Садарис, схваган ахали варази,
Садарис чахарам татс минда…
Этот гимн особенно нравился слушателям. Леонид Челишвили пел довольно профессионально, несмотря на свою молодость. До учёбы в институте он, по-видимому, учился в музыкальной школе по классу вокала. После третьего курса его уже в институте с нами не было. Возможно, он перевёлся в другой город или в другой вуз.
Рождественскую украинскую народную песню «Щедрик», которую в начале 20-го века обработал композитор Николай Леонтович, мы исполняли особенно задушевно. Только теперь я узнал, что ещё в 1936 году к ней были написаны английские слова, и с тех пор в англоязычных странах её тоже поют в дни Рождества как колядку под названием «Carol of the Bells».
Исполнение её Леонид Иосифович отшлифовал с нами так, что она (эта песня) до сих пор представляется мне дорогой хрустальной вазой, которую бережно передавали из рук в руки все участники этого действия. Высокий тоненький девичий голосок начинал тихо и нежно:
– Щедрик, щедрик, щедрiвочка,
Прилетiла ластiвочка.
К ней присоединялись несколько девичьих голосов:
– Стала собi щебетати,
Господаря викликати.
Низкие мужские голоса вторили:
– Вийди, вийди, господарю,
Подивися на кошару.
Женская часть хора:
– Там овечки покотились,
А ягнички народились.
И затем – уже весь хор мощно, широко:
– В тебе товар весь хороший,
Будеш мати мiрку грошей.
Мужчины снова вторили:
– Хоч не грошi, то полова,
В тебе жiнка чорноброва.
А концовка звучала всё тише, нежнее, хрустальнее, – так же, как и начиналась эта песня, снова одним-двумя женскими голосами:
– Щедрик, щедрик, щедрiвочка,
Прилетiла ластiвочка.
И – всё тише и тише, затихая… Зал некоторое время ждал ещё, а после – трепетал от аплодисментов. Мы сами были в восторге от того, что нам удалось создать такую нежную хрупкую хрустальную мелодию, как чистый горный родник. В связи с этим мне вспоминается выражение Александра Гумбольдта: «Горный воздух чист, как поцелуй ребёнка».
И ещё одну песню-гимн, которую мы исполняли, я помню. Это песня «Родина моя» композитора Анатолия Новикова на слова Льва Ошанина. В те годы патриотизм у нас был такого высокого накала, что песня эта воспринималась «на ура» нашими благодарными слушателями.
Несколько голосов запевали:
– Под лучезарным небосводом,
В сияньи солнца голубом,
Как символ мира и свободы,
Алеют флаги над Кремлём.
И весь хор мощно и широко подхватывал припев:
– Родина моя!
Мирная, любимая,
Нерушима, неприступна,
Родина моя.
Когда мы закончили петь эту песню, в зале стояла необычная тишина. Мы даже испугались, что пели мы «не очень». Но потом, после паузы разразился шквал аплодисментов, который долго не утихал. Все встали, кричали «браво!» И мы пели на «бис».
Так пели мы два года. Когда в начале третьего учебного года в сентябре, после летних каникул мы уже сами, как обычно, пришли во дворец студентов, нам сказали, что занятий студенческого хора уже не будет и что Леонид Иосифович Терещенко уволился. Мы очень жалели об этом, хотели продолжать занятия у него, его влияния и обаяния нам так уже не хватало.
Но, к сожалению, всё на свете имеет своё начало и свой конец. Вот и эти неповторимые мгновения остались только в наших воспоминаниях – о тех чудесных днях нашей юности, о нашем великолепном учителе Леониде Иосифовиче Терещенко и о его чудесном студенческом хоре, в котором мне посчастливилось петь в годы моей студенческой юности. Тогда мы даже не догадывались, с каким музыкальным гением и талантливым педагогом свела нас судьба….
Друзья, люди, человеки! Мгновения жизни неповторимы! Вглядитесь друг в друга! Жизнь подарила Вам счастье жить, работать, учиться и творить рядом с уникальными и талантливыми людьми. Берегите друг друга, храните память друг о друге!
К сожалению, мы постепенно уходим, теряя один другого, и живём только в нашей памяти, в наших воспоминаниях. Пока Вы живы – по крупицам собирайте эти воспоминания, берегите их. Постарайтесь передать их своим детям, внукам. И тогда Вы не умрёте – Вы будете жить в их памяти…

Дарья Гальцова. "ИХ СУДЬБА СВЕЛА..."

Прадедушка.
То, о чём я буду писать, живёт в памяти нашей семьи почти сто лет. Был прошлый век, а мне кажется, что прошла целая вечность. И в том веке затерялась семья моего прадеда Богданова Константина Ивановича.
5 мая 1913 года в городе Полоцке Витебской области родился Богданов Константин Иванович. Это мой прадедушка по линии мамы. Его мать – полячка с красивым именем Винадора, отчеством — Сусоевна, фамилии не знаем. Отец – Богданов Иван Семёнович, русский по национальности. Как встретились двое молодых людей, мы никогда не узнаем. Почему русский и полячка жили в Белоруссии, тоже загадка. Хотя, это не удивительно. С восемнадцатого века, после трёх разделов, большая часть польских земель находилась под влиянием России. Только в 1918 году Польша получила независимость. И Белоруссия входила в состав России. Так что вполне реально, что после женитьбы молодая семья там могла жить. Ведь у России, Польши, Белоруссии в тот период была общая судьба.
Отец Кости погиб в 1914 году в Первой мировой войне.
В семье были ещё старшие дети: брат Яков и сестра Валентина. Мою бабушку назвали в её честь.
Когда Косте исполнилось семь лет, умерла мать Винадора Сусоевна. Дети остались сиротами. Что случилось со старшими – он не помнит. А его забрал дед Семён (по линии отца), который приехал из Новосибирска, станция Тяжино. Про родственников матери ничего не известно. Дед был из общины староверов. Там ребёнка полячки, у которой другая вера, не приняли. Дед с внуком вынуждены были странствовать с бродячими артистами, пока те находились на гастролях в Новосибирске и окрестностях. Они выполняли всё, что им скажут. Надо было выживать в сложившихся условиях. Костя пел, танцевал, участвовал в акробатических номерах, играл на ложках и заслонках. Даже в 65 лет он мог стоять на голове (моя мама это помнит).
Потом, когда артисты уехали, дед с внуком побирались, просили милостыню. Могли за кусок хлеба выполнить любую работу. Потом всегда прадедушка давал подаяния тем, кто находился за гранью бедности. Говорил, что знает, что это такое.
Когда умер дед Семён, Косте было 11 лет. Это был 1924 год. Он остался совсем один. Его определили в приют. Стал учиться в школе, потом в училище. Вступил в комсомол и начал продвигаться по этой линии. Был активистом, организатором. Достаточно образованный, культурный, общительный, с чувством юмора, заводила и лидер в компаниях. Константин всегда помнил, что в его жилах течёт польская кровь. Он мечтал найти своих родственников по линии мамы, но не знал, как это сделать.
А вот что дальше произошло в его жизни остаётся загадкой. Он об этом никогда не говорил, на эту тему в семье был, как бы наложен запрет. В конце 30-х годов он оказывается на Сахалине, в одном из лагерей для заключённых. Как он туда попал, при каких обстоятельствах, мы не знаем. Даже его жена не хотела говорить на эту тему. Она тоже там оказалась шестнадцатилетней девчонкой. А он был уже заместителем начальника базы по снабжению. Волей судьбы они встретились и их пути соединились. Испытали все трудности того времени. Константин опекал молодую девушку и при первой возможности отправил домой в село Бродовое Воронежской области. Она была уже в положении. И в 1946 году родилась моя бабушка Богданова Валентина Константиновна. Однако её родители встретились только в 1948 году. Только тогда Константин Иванович смог вернуться к семье.
Он разыскивал своих родственников и по линии отца и по линии матери несколько лет. Даже ездил в Москву. Никаких результатов не добился. Везде получал отказы в поиске. На запросы ответы не приходили.
Отца он совсем не помнил, а вот о матери всегда вспоминал с теплотой и любовью. С ней прожил всего семь лет, но говорил, что в нём многое от неё. Она была красивая, с грустными добрыми глазами. Звук её голоса он запомнил навсегда. Она пела ему колыбельные песни на польском языке. И он понимал этот язык, но потом, конечно же, забыл. Когда прадедушка об этом рассказывал, видно было, как дороги ему все воспоминания о том далёком времени. Мой прадедушка всю жизнь тянулся к той родине, далёкой, неизвестной, но такой родной и милой сердцу.
Это воспоминание о польских корнях, о жизни предка постоянно обрастало в семье новыми и новыми подробностями, которые собирались по крупицам. Эта семейная история стала для нас настоящей легендой, и, я уверена, будет передаваться из поколения в поколение. Мне о ней рассказали бабушка и мама, и я тоже сохраню её для потомков.
Прабабушка.
Моя прабабушка Коконова Александра Петровна отбывала срок в лагере на Сахалине. Ей было в ту пору 16 лет. Попала туда по ошибке, а отсидела до конца.
Она родилась 24 октября 1925 года в селе Бродовое Аннинского района Воронежской области. Мать, Дарья Лукьяновна, умерла рано, Шуре было 10 лет. Отец Пётр Трофимович женился второй раз, ведь было трое детей, одному тяжело их поднимать. Мачеха была постоянно недовольна чем-то, злилась, что много работы в доме. Заставляла детей помогать. Вот и Шуре приказала вынуть из печки чугунок со щами. Девочка поспешила выполнить задание, но не удержала скользкий чугун и все кипящие щи вылила на себя. Мачеха не только не пожалела девочку, а ещё и побила, что пролила весь обед. Когда отец вернулся с работы и обо всём узнал, то выгнал злобную жену. Но через полгода снова женился. Женщина попалась хорошая, добрая, работящая. Жалела сирот и чем можно баловала. Всю жизнь прожила с ними. Помогала воспитывать внуков и правнуков. Вот какие разные люди бывают. Хорошо, что встречаются в жизни не только злые и недовольные, но и отзывчивые.
В 1942 году из села Бродовое забирали девушек рыть окопы под городом Борисоглебском. Они в сопровождении начальников отправлялись на такие работы. Александре было только 15 лет, но она тоже туда попала. Работа оказалась трудная и страшная. Были бомбёжки, рядом гибли подруги. И однажды в такую бомбёжку девчата бросились бежать. В суматохе затерялись и решили не возвращаться назад. Отправились домой, в деревню. Через несколько дней вернулись в село. Думали, что всё, спаслись. Ошиблись. нагрянули военные и всех сбежавших арестовали. Забрали в крытых машинах. Всех вместе осудили, приговорили к лагерным работам. Везли на поезде до Владивостока. Потом отправили на остров Сахалин, в один из лагерей для заключённых. И только, когда привезли на место начали поверку. Читали фамилии, заполняли документы.
Среди всех привезённых не было девушки с именем Таисия Морозова. Зато была нигде не записанная Александра Коконова. Начальство начало разбираться. Оказалось, что ещё в селе Бродовое был осуществлён подмен. Таисия Морозова была дочерью председателя колхоза. И ей было уже 18 лет. Именно её записали на рытьё окопов. Но влиятельный родитель спас дочку. Вместо неё сказал ехать моей прабабушке. А ей только 15 лет. Семья погоревала, да делать нечего, пришлось расставаться.
Когда начальники разобрались, то всё — равно не отправили девушку домой. Сказали, что дорога дальняя, мало ли что может случиться. Кто тогда за неё отвечать будет? Лучше пусть здесь останется, спокойнее. Проявили, можно сказать, «заботу». И девушка, которой только исполнилось 16 лет, перенесла на своих хрупких плечах все невзгоды и лишения лагерной жизни. Сколько отдано сил и пролито слёз! Всё испытала: и грубость обращения, и тяготы работы.
Но вот стал на неё заглядываться молодой мужчина Константин. Почти на 10 лет старше. Страшно было отвечать взаимностью на его чувства. Молодая, всё в первый раз. Но решилась, человек оказался хороший. Почти пять лет они прожили в лагере вместе. Так как она была по ошибке заключенная, ей разрешили отдельное жильё. Константин старался облегчить ей жизнь все эти годы. И, как она говорила, у него получалось.
Летом 1946 году она вернулась домой. Родственники уже и не надеялись увидеться. А 7 сентября она родила дочь, мою бабушку. И ещё почти два года жила ожиданием. Константин вернуться к ней пока не мог. И только в 1948 году семья наконец-то воссоединилась. Они зарегистрировались после рождения сына.
Вместе.
Всю оставшуюся жизнь Константин Иванович и Александра Петровна прожили в деревне. Они воспитали троих детей: дочь Валентину (мою бабушку), сына Владимира и дочь Надежду. Дети выросли, получили образование, разъехались по стране. У каждого своя семья. Дети, благодарны родителям за любовь и заботу. Каждый праздник собирались вместе, это были лучшие дни престарелых родителей.
Константин Иванович всегда всем помогал в деревне. Работал в колхозе скотником. Около него постоянно были люди: анекдоты, побаски, шутки – всё во время и к месту. Односельчане называли его не иначе, как по имени и отчеству.
Александра Петровна всю жизнь трудилась на колхозном поле, была занята на прополке свёклы. Добрая, весёлая, отзывчивая – такой осталась в памяти односельчан.
Умер Константин Иванович в 1979 году в возрасте 66 лет от тяжёлой болезни. Александра Петровна пережила мужа на семь лет.
Судьба, которая выпала прадедушке и прабабушке, тяжёлая и горькая. Но они нашли в себе силы справиться со всеми напастями, не разозлиться на страну и весь мир, на свою долю. А прожили жизнь честно и открыто. Мы, их дети, внуки и правнуки можем гордиться такими предками.
Мне сейчас только 15 лет. Как говорят взрослые, трудный возраст. Но я чувствую себя ответственной перед следующими поколениями за сохранение и передачу этой семейной истории. Мои дети и внуки обязательно узнают о Константине Ивановиче и Александре Петровне.

Елизавета Грызлова. "ГЛУБИНКА - ВЕХИ СЧАСТЬЯ".

Летний солнечный день. Земляничная поляна. Странная девочка лет восьми собирает по одной душистой спелой ягодке в кружечку. Смотрит по сторонам, вдруг видит прислоненную к стволу дерева палочку. Сразу вспоминается сказка о волшебной палочке, в которую так хочется поверить. С трепетом берет ее в руки, крутит, трет, шепчет что-то заветное, но ничего не происходит. Чудес не бывает – впервые пришло понимание, что всего в жизни нужно добиваться самой.
Да, а почему эта девочка странная? Просто она живет в своем мире, с трудом общается с окружающими, особенно с взрослыми людьми. Прекрасно знает, что при встрече нужно поздороваться, но язык костенеет, тело деревенеет, и слова застревают в горле. Почему это происходит, она, конечно, не знает, но мучает это порой сильно. Она смотрит на своих сверстниц и думает:
- Ну откуда они знают, что нужно говорить? Откуда они знают, что нужно делать и как?
В то же время она тянется к сверстникам, участвует в играх. Но почему-то постоянно чувствует себя другой.
Неужели это я? Как давно все это было! Родилась я в самой лучшей стране на свете, в Советском Союзе, в конце пятидесятых годов. После окончания Великой отечественной войны прошло чуть больше десяти лет и время, наверно, было еще очень сложное. Но странное дело, воспоминания пронизаны таким ощущением света, счастья, жизни, которых нет сейчас, в другой жизни, в другой эпохе. А самое главное – абсолютно нет в душе страха перед будущим!
В шесть лет я сама научилась читать, просто сидела рядом со старшим братом и наблюдала, как он делает домашнее задание. Научившись читать, приобрела интерес к чтению на всю жизнь. Читала все, что попадалось под руку. В первом классе знания давались абсолютно без усилий. Я понимала все, что говорит учительница, самостоятельно выполняла все домашние задания, причем очень аккуратно, не терпела помарок. При редком появлении ошибки я переписывала всю работу заново, что не очень нравилось учительнице, и однажды она поставила мне двойку, единственную за четыре года именно за то, что работа была переписана заново. Странно, почему? Я прекрасно помнила рассказ о том, как переписывал свои работы Володя Ульянов, если были помарки. С кого же брать пример, как не с него?
Да нужно сказать, что родилась и жила я в деревне на самом краю всех дорог, то есть дорога обрывалась в нашей деревне и дальше пути не было. В школе была только начальная школа, причем обучали детей две учительницы, которые одновременно работали с двумя классами (первый и третий, второй и четвертый). Елена Михайловна, первая моя учительница, нередко просила меня позаниматься с первоклассниками, пока она давала задания третьему классу.
В моем классе было четыре девочки и три мальчика. Две девочки – Оля и Света, были из других деревень. Обе невысокие, как-то сразу сели за одну парту и очень сильно сдружились. Однажды мы втроем вышли из школы, остановились на «перекрестке трех дорог», и вдруг Оля предложила мне пойти к ней в гости. Деревня, где она жила была примерно в трех километрах пути от школы и манила своей загадочностью, я там ни разу не была. Я уже готова была согласиться, как вдруг и Света настойчиво стала звать меня к себе в гости. После некоторых сомнений я пошла со Светой в другую деревню, до которой было около километра пути. Я даже не подумала о том, что меня будут искать родители, настолько великим было желание пойти в гости к девочке, которую я уважала.
Родители Светы спросили:
- А дома знают, что ты пошла сюда?
- Знают.
Мы поужинали, сделали со Светой уроки, поиграли и легли спать. Уже засыпая, я услышала голос отца, который спрашивал, здесь ли я. Поразительно, он даже не стал меня будить, ругать (мой чудесный, мудрый папа).
На следующий день после уроков ноги сделались вдруг ватными, когда я пошла домой.
- Ты почему ничего не сказала, куда пошла? — как-то буднично спросил отец.
- Я говорила, — прошептала я в ответ.
- Кому?
- Бабушке.
Конечно, сказала неправду, но страх неотвратимого наказания просто сковал меня и сказать правду не позволил, да и как можно было объяснить причину этого поступка, если она и самой была абсолютно непонятна.
Непонятно, откуда возникал постоянно этот страх, ведь никогда никто не наказывал меня физически, но почему-то ужас перед этим деянием преследует меня всю жизнь.
Самым ярким воспоминанием из начальной школы стал ритуал принятия в пионеры и зажигания пионерского костра, как самой примерной пионерки.
С пятого класса я жила в интернатах. Как-то странно, но у меня не было особых проблем проживания в коллективе, хотя робость оставалась всепоглощающей. Я прекрасно училась, и мои ответы у доски, сочинения вызывали восхищение у учителей. Я обожала химию и математику, мне просто повезло с учителями. Не было особых потрясений, пока никто не посягал на панцирь, в который постоянно я пряталась, стремясь к одиночеству.
Пожалуй, самым великим потрясением за все школьные годы явился случай, связанный с крушением великого уважения к Учителю. Дело было зимой. Мой валенок вдруг прохудился, да так, что в дырку выглядывал палец. Зашить валенок папа мог только в субботу, так как в течение недели я жила в интернате. Меня ситуация не огорчала. Холодов особых не было, на ногах теплые носки, связанные мамой из овечьей шерсти.
Шел урок английского языка. Вела его молодая учительница, приехавшая к нам сразу после окончания института. Я уже не помню ее имени-отчества. Это была высокая, светловолосая девушка с высокой прической. Она вызвала меня к доске, задала какой-то вопрос. Я начала отвечать, и вдруг в классе раздался смех. Я даже не поняла, над чем ребята смеются, как вдруг учительница, проследив за взглядами детей, посмотрела на мои ноги и… захохотала. Только тут я поняла, что смех вызвала дырка в моем валенке. Смеются ребята – не беда. Но как могла Учитель смеяться над бедой ребенка?! Я онемела и не могла больше отвечать. До сих пор помню это ощущение беспомощности и крушения чего-то светлого и высокого.
Где-то в шестом классе за мной стал ухаживать мальчик из восьмого класса. Он приходил в класс на переменах, садился напротив меня и улыбался. Я краснела, бледнела, буквально готова была провалиться сквозь пол. Хотя потом в мыслях я возвращалась к этому мальчику, но не могла понять, какие же чувства у меня возникают. С одной стороны, мне было приятно его внимание, но в тоже время он абсолютно не нравился мне. Сложное время.
Я скептически относилась к своей внешности, считала себя непривлекательной, и это было еще одной причиной того, что я с трудом общалась с другими людьми, мне было тяжело, когда кто-то смотрел на меня.
Где-то в седьмом классе за отличную учебу меня и еще трех девочек отметили путевкой в областной центр на экскурсию. Ехали на поезде в сопровождении учительницы. Мы с девчонками сидели, общались, как вдруг к нам подошел мужчина (а может молодой парень), спросил:
- Куда вы едете?
- На экскурсию.
О чем-то еще поговорил и вдруг, глядя на меня, он сказал:
- Какая красивая девочка.
Это было потрясением. И спасибо этому незнакомцу, который хоть чуточку сумел уменьшить комплекс неполноценности у чудного, странного ребенка.
Семья моя была многодетная. Я — второй ребенок в семье, становилась нянькой братьям и сестренкам, родившимся после меня (три брата и сестра). Это была достаточно обременительная обязанность, особенно летом, когда подружки приглашают играть на улицу, а я должна была сидеть дома и качать колыбельку. Спасало чтение. С книгами я не расставалась ни на секунду.
Конечно, по мере сил помогала родителям, не только нянчась с младшими братишками и сестренкой, но и по хозяйству. Естественно у нас была корова, телятки, поросенок, овцы, куры и все это многочисленное хозяйство требовало присмотру и ухода. Мама рано уходила на работу, будила меня в шесть часов летнего утра и сажала возле открытого окна.
- Смотри внимательно. Как увидишь, что пастух погнал коров на пастбище, выпусти Буренку, — давала она наказ.
Случалось, что мама приходила домой часов в восемь, я сладко спала возле открытого окошечка, а Буренка возмущенно мычала, закрытая в загоне. Тогда приходилось провожать корову на пастбище.
Несмотря на то, что семья у нас была многодетная, нужды особой не наблюдалось, благодаря тому, что ежедневно на столе было молоко, домашнее масло (которое я самолично взбивала деревянной рогатинкой из домашней сметанки), творог, а в русской печи томилась вкуснейшая каша, мясной суп или картошечка. Ничто на свете не сравнится с блюдами из русской печи.
Хлеб мама также пекла в русской печи дважды в неделю (один раз пшеничный, второй раз – ржаной). До сих пор помню, какое это удовольствие – отрезать ломоть теплого свежеиспеченного ржаного хлеба, посыпать его сахарком и запивать холодным домашним молочком со слоем вкуснейших сливок сверху. Боже, какое это счастье!
Конечно, трудились в деревне все от зари до зари. Я никогда не видела в течение дня своих родителей, праздно сидящих или прилегших отдохнуть. Они не воспитывали нас нотациями. Их пример величайшего трудолюбия всегда был перед глазами. Особенно напряженной была летняя пора, а самым замечательным периодом лета – сенокос. В шестидесятые годы, как мне помнится, было очень сложно содержать свою корову и овец, поскольку все сенокосные угодья вокруг деревни выкашивались для колхозного стада. Косили косами, вручную, уходили ранним утром и трудились почти до вечерней зорьки. Спешили выполнить норму сдачи сена в колхоз, и только после этого разрешалось заготовить сено для своего хозяйства.
Я помню, как вечерами к нам домой приходил бригадир, и они с отцом подсчитывали количество заготовленного сенажа.
– Ну, все, Николай Александрович, можешь косить для себя, — произносил бригадир, и начиналась другая эпоха сенокоса.
Для своих нужд отец расчищал делянки в лесу, спиливал деревья, убирал мусор, ветки, подсеивал траву — и эти делянки являлись прямым спасением для семьи. Косить было очень неудобно, кончик косы постоянно втыкался в низкие пенечки, которые не были видны под высокой травой. Но как-то все эти трудности не воспринимались трагически, благодаря мудрости родителей, которые просто трудились. Со временем все изменилось к лучшему. Все покосы разделили среди колхозников на постоянной основе. И уже сам хозяин решал, какие копны заготовленного сена сдать по норме в колхоз, а какие оставить для своего подсобного хозяйства.
В нашей маленькой деревеньке в то время была ферма с коровами, были два телятника, был свинарник. Даже было отделение молокозавода, куда свозился весь надой с фермы и где из молока сепарировали сливки. Сливки увозили на центральную усадьбу, где была маслобойня, а тепленький обрат везли теляткам. Возил обрат в флягах на телеге, запряженной лошадкой, мой старший брат Шурка, а на телятниках трудились родители. Так что и процесс кормления большеглазых чудесных животных часто ложился на мои плечи. В телятниках в подсобке стояли печи, которые топились дровами, с большим котлом. В этих котлах запаривался комбикорм, получалась «каша» для телят, которую клали в ведра и разводили обратом. А потом каждому теленочку нужно было дать ведро с «кашей». Это не такая простая задача, как может показаться. В одном загоне находится шесть-семь телят. Поэтому нужно умудриться быстро-быстро поставить шесть-семь тяжелых ведер, чтобы телята не начали толкаться и бодаться из-за еды. Все удавалось, но иногда ведро оказывалось на рожках бычка-подростка и приходилось заходить в загон и освобождать пленника.
Выгонять телят на пастбище также нередко мне доводилось. Уследить за каждым сорванцом, взбрыкивающим и радующимся прекрасному дню, солнцу, воздуху, свободе – совсем нелегко. Набегаешься, пока гонишь стадо по деревенской улице и дальше до пастбища. Ну а там, все загорожено — телята пасутся до вечера.
После восьмого класса родители решили, что я буду учиться дальше в педагогическом училище, поступить куда могла без экзаменов, имея одни пятерки в аттестате. Я пошла к директору школы забирать документы для училища, как вдруг услышала:
- Какое училище? Тебе обязательно нужно закончить десять классов и поступать в институт.
Возразить директору (Директору!!!) я не посмела, это был величайший авторитет в моей жизни. Да и вообще в советские времена в сельской местности особенно учителя были почитаемыми и уважаемыми людьми.
Я поставила родителей перед фактом, что буду учиться дальше в школе. Надо отметить, что все решения я принимала сама, мудрые родители не пытались меня «строить». Школа-десятилетка с интернатом находилась уже за тридцать километров от моей деревни. Автобусного регулярного сообщения не было, ни о каких школьных автобусах даже мысли не было. Добирались до школы каждый понедельник, и до дома каждую субботу как могли. Сколько пришлось мне перенести, пока училась – это можно написать целый роман, но даже тени сомнения не было в том, что можно списать на трудности какие-то неудачи. Верхом счастья было, если в понедельник в четыре часа утра мне и другим ученикам удавалось разбудить местного тракториста Петра и уговорить его отвезти нас до следующей деревни на тракторе. Представьте картину – трактор «Беларусь» колесный, к нему прицеплена открытая тележка с низкими бортами – и все! Мы забирались в эту тележку, держались за ботики, чтобы не выпасть на ухабистой дороге и пели. Пели самозабвенно, весело, задорно. Мы знали все песни, которые звучали в то время по радио.
Если не было такого счастья, как трактор, шли пешком. А что такого? Десять километров за два часа – нормально! А потом уроки и все прочее. Ну а в девятом и десятом классе даже и тридцать километров преодолевали пешком, если не было никакой попутной машины.
В десятом классе нужно уже определяться, куда поступать, где учиться дальше. Я не могла понять, какой вид деятельности мне по душе, родители советов не давали. Девчонки-одноклассницы в основном тоже были в сомнениях.
- Поступай в ленинградскую лесотехническую академию на лесохозяйственный факультет, — однажды сказал вскользь учитель труда, молодой парень, и дал мне координаты этой академии.
- Ленинград?! Это невозможно, — подумалось растерянно.
Я даже не хотела рассматривать этот вариант.
Учительница литературы, узнав об этом разговоре, при всем классе сказала:
- Какой Ленинград? Какая академия? После сельской школы даже и не мечтай – не поступишь.
И я решила:
- Поступлю.
Легко принять решение, а как осуществить. Никого из знакомых и родных в Ленинграде. Некому из родных поехать со мной и помочь. Экзамены сданы на «отлично», аттестат зрелости в кармане. Что дальше?
Наверно, ангел-хранитель сильный у «странной» девочки из глухой деревушки. В конце июня приехала моя подружка, которая работала в Ленинграде на ткацкой фабрике и жила под Ленинградом во Всеволожске. Когда она узнала о моей мечте, то сказала:
- Поедешь со мной. Поступишь на подготовительные курсы, получишь общежитие, а первое время поживешь у меня.
Все – отступать некуда. Пришла к отцу (мама в это время находилась в больнице):
- Папа, дай денег, через два дня еду в Ленинград, буду поступать учиться в академию.
И поехала…
До ближайшей железнодорожной станции от моей деревни – сто километров. Путь вроде бы недальний, но по времени растянулся на целый день. Сначала ранним утром в кабине любимого трактора-«Беларуся» до колхозного центра по ухабистой дороге протяженностью в десять километров и почти в час по времени. Затем на рейсовом маленьком автобусике по не менее ухабистой дороге сорок километров до районного центра. На это ушло с остановками в нескольких населенных пунктах почти три часа. Затем ожидание автобуса и еще пятьдесят километров по более-менее ровной грунтовой дороге до железнодорожной станции. Утомительно? Да нисколько! Все в порядке вещей. Затем полтора суток на поезде – и вот он Ленинград! Город, который вошел в мою душу сразу же и остался самым любимым городом на всю жизнь. Поразил ли город? Не знаю. Да и не впервые мне пришлось быть в городе. Удивительно, но городская суета нисколько не смущала и не мешала мне. Как-то мгновенно уловила особенности «городского» говора и почти исчезло характерное для вологодских деревень ярко выраженное «оканье». Так что через два дня сестра моей подруги с удивлением сказала:
- Даже не похоже, что ты только что приехала из деревни.
Первую ночь провела у Любы за городом, спали на одной кровати, так как вместе с ней в небольшой комнатке жили еще три девушки.
На следующий день рано утром Люба поехала на работу в город, а я поехала искать свою лесотехническую академию, зная адрес и то, что проехать можно на трамвае номер двадцать три. Люба сказала:
- Где-то трамвай, на котором мы сейчас поедем от вокзала до моей фабрики, пересекается с нужным тебе номером трамвая.
И все. Люба вышла, а я поехала, всматриваясь в номера встречных трамваев. И действительно увидела нужный мне номер, вышла на следующей остановке. В какую сторону ехать, я, конечно же, не знала, но спросить у людей на остановке было просто невозможно, так как язык не слушался и ноги деревенели. Я просто села в трамвай и поехала, надеясь, что объявят нужную мне улицу. Доехала до кольца и поехала обратно. Через полтора часа доехала до второго кольца и опять поехала назад, но нужного названия так и не услышала. Когда поняла, что могу до бесконечности ездить по кругу, подошла-таки к кондуктору и закостеневшим языком спросила:
- Скажите, а где мне выходить, мне нужен Институтский переулок?
Кондукторша сначала задумалась, а потом воскликнула:
- Да вот же, сейчас тебе выходить нужно. Пройдешь через парк – там и будет твой переулок.
Вот так, и катайся по кругу, когда нужный переулок вообще в стороне от маршрута.
Вышла. Огромный парк увидела сразу и пошла к нему. Там всюду были указатели, которые показывали, как пройти в приемную комиссию, так что главный корпус академии нашла сразу. Там толпилось много народу, абитуриенты, родители – все куда-то двигались, шумели. Поразительно, но пока я искала комнату, где можно было написать заявление на подготовительные курсы, я убедилась, что, пожалуй, я единственная, из поступающих, кто здесь без взрослых.
Как-то все нашла, написала, сдала документы. Дама, которая принимала документы, сказала
- Вот тебе направление на медосмотр. Пройдешь, получишь справку и тогда устроишься в общежитие. Вот по этому ордеру. Адрес общежития здесь указан.
- А где проходить медосмотр?
Она назвала адрес поликлиники и махнула рукой, показывая направление, где это находится.
Голодная, уставшая, я пошла искать поликлинику в том направлении, куда жестом указала эта чиновница. Удивительно, но улицу нашла сразу, а вот поликлинику искала испытанным способом, пройдя сначала в одну сторону несколько кварталов, а потом в другую. Нашла поликлинику, сдала анализы. Дело к вечеру, а справка будет готова только завтра. И значит, в общежитие меня никто не заселит.
Поехала к Любе за город тем же маршрутом, что ехала утром. До станции Всеволожской на электричке добралась уже поздним вечером. Изрядно стемнело. Спустилась с платформы и пошла искать улицу и дом, где была всего один раз, не зная ее названия и номера дома. Шла, как мне казалось, тем же маршрутом, что и шли вчера вечером с подругой, но вокруг все было незнакомым. Прошла в одну сторону, в другую и поняла, что не могу найти нужный дом. А времени уже за полночь. Вернулась к платформе, только там было тусклое освещение. На самой платформе стояли парни, громко разговаривали, смеялись. Разумеется, туда я не пошла.
Спустилась вниз, где темнели какие-то заросли. Зашла поглубже. Там в небольшом углублении на траве расстелила свой плащик и прилегла. Ночью стало достаточно прохладно и заснуть, конечно, не представлялось возможным. Где-то лаяли собаки, с платформы доносился громкий разговор и хохот парней. Больше всего пугало, что обнаружить мое убежище могут собаки, но этого, к счастью, не случилось.
Да, получилась шикарная вторая ночь девочки из глубинки, возжелавшей учиться в самом прекрасном городе земли!
Утром первой же электричкой уехала в Ленинград, дождалась открытия поликлиники, взяла справку, нашла общежитие и поселилась там. Ура!!!
Подготовительные курсы – это, пожалуй, было нелишним. Общение с абитуриентами, освоение аудиторий, время на подготовку к экзаменам. В комнате со мной жили три девочки, с одной из них – Таней, мы даже подружились. Вторая девочка откуда-то из Сибири, практически не готовилась к экзаменам. Ее зажиточные родители постоянно высылали ей деньги, и она пропадала в ресторанах, свысока взирая на мои скромные наряды. Конечно, жила я очень скромно, но это как-то мало волновало меня, родители не могли высылать мне много денег, я это прекрасно знала.
Наступило время сдачи вступительных экзаменов. Первым был экзамен по русскому языку и литературе (сочинение). Из трех тем я выбрала Чехова «Вишневый сад», что-то по возникновению современного духа в той эпохе. Материал был мне близок, проанализировать было несложно, в целом тему раскрыла. Чуть позже узнала оценку – четыре балла. Неплохое начало.
Через три дня был экзамен по химии. Сложностей при ответе на вопросы билета не возникло (спасибо Марье Ивановне). Отвечала я мужчине из трех членов комиссии. Он выслушал меня и со скучающим видом задал дополнительный вопрос, точно не помню его суть, но что-то достаточно сложное. Я ответила на вопрос, проиллюстрировав свой ответ схемами. Дядечка из комиссии как-то сразу «проснулся», от скучающего выражения лица не осталось и следа.
Он спросил:
- Вы, вероятно, учились в специализированной школе с углубленным изучением химии?
Я улыбнулась:
- Я училась в обыкновенной деревенской школе.
Он, обращаясь к другим членам комиссии:
- Поразительные знания. Я ставлю «пятерку».
Возражений не последовало.
Еще два экзамена (по математике и физике) сдала на «четверки». Физику я боялась, честно говоря, так как не знала ее очень хорошо и «четверка» меня порадовала. А вот после экзамена по математике я проплакала весь вечер, поскольку ответила на все вопросы билета, и на дополнительный вопрос, но почему-то мне поставили «четыре».
Еще пять дней ожидания результатов. И вот вывесили списки поступивших. Я нашла свою фамилию в числе первокурсников.
Браво! «Странная» девочка из глубинки одержала великую победу над собой, над обстоятельствами, над неверием. Впереди – жизнь!